Сзади раздался грохот колес по булыжной мостовой, реб Гейче посторонился, пропуская телегу, но балагула, поравнявшись, натянул вожжи и так рявкнул – тпру! – что кони разом остановились.

– Реб Гейче, – пробасил возчик. – Вам тут записка, реб Гейче.

– От кого, Мендель? – спросил реб Гейче, узнав балагулу. Тот частенько нанимался развозить по шинкам бочонки с водкой, и его звероподобная стать, крутой нрав и бешеная ломовая сила были лучшей гарантией доставки опасного товара.

– Сынок шинкаря Пинхаса с пулавской дороги передал. Просил прямо в руки и как можно быстрее, – Мендель вытащил из-за пазухи клочок бумаги, почти незаметный в широченной ладони.

– А его отец где? – удивился реб Гейче, принимая записку.

– Болен, говорят. Он и жена его. Напасть какая-то навалилась. Сестра Пинхаса сейчас всем заправляет. Ушлая особа, – балагула неопределенно хмыкнул, то ли восхищенно, то ли неодобрительно.

– Не время болеть, – вздохнул реб Гейче, – ох не время. Пейсах на носу.

– А когда время? – философски заметил балагула, свистнул лошадям и тронулся с места.

Несмотря на возраст, реб Гейче не утратил остроту зрения и поэтому при свете луны без труда разобрал неровные, выведенные дрожащей рукой буквы: «Спасите, в моем доме черти, спасите! Шимке».

– Так-так-так, – пробормотал реб Гейче. – Вернее, ну и ну.

Шинкаря Пинхаса реб Гейче хорошо знал. Тот прославился своим изречением: «Глупец наслаждается запретами, а мудрец – послаблениями».

Жил он на отшибе, неподалеку от большого польского села Консковоля, поэтому молился без миньяна, по субботам сидел дома, а за кошерной едой наматывал версты до Курува. В такой ситуации человек невольно ищет оправдание своим слабостям и сочиняет всякие дурацкие изречения.

– Довели послабления голубчика до нечистой силы, – сказал сам себе реб Гейче. А спустя секунду добавил: – Или его сына до сумасшествия.

Знал реб Гейче и Шимке – робкого, тихого мальчика, живущего вдали от еврейских сверстников, говорящего по-польски куда лучше, чем на идиш. Однако от скромности и вялого характера до сумасшествия очень далеко. Что-то стряслось в шинке у дороги на Пулав, и действовать нужно было немедленно. Реб Гейче повернулся и решительно двинулся в сторону своего дома.

Спустя полчаса телега с реб Гейче и его приказчиком Гиршем выехала из Курува. О, приказчик Гирш заслуживает отдельного рассказа, скорее даже отдельной книги или, возможно, целого собрания сочинений. Подобно многим одаренным еврейским юношам, он все молодые годы просидел над Учением и продвинулся так далеко, что его принял в ученики Бааль-Шем, чудотворец из Замостья. Гирш прожил в его доме около года, быстро продвигаясь по лестнице внутренней иерархии, вызывая зависть менее способных учеников, годами топтавшихся на одной и той же ступеньке. Вершиной его продвижения или, наоборот, низшей чертой падения (все зависит от точки зрения) стала ночь, когда ему удалось подслушать, как Бааль-Шем произносит три святых имени.

Спустя два месяца Гирш собрал свои скромные пожитки и бежал из Замостья. Сбежал в ужасе и страхе. Как оказалось, каббала и знание святых имен были не просто умозрительными понятиями, а могучим рубанком, истончившим стену, отделяющую разум от мира иных сущностей. Этот мир, наполненный ужасными творениями Всевышнего, находился совсем рядом, бок о бок с нашим миром, оставаясь невидимым лишь благодаря заложенной в человеческий разум спасительной «слепоте».

Знание ослабляло «слепоту», и скрытый мир раскрывался во всем великолепии своего ужаса и неизбывной тоски. Выдержать такое могли только весьма сведущие и очень верующие люди, обладающие завидным психическим здоровьем. Гирш был и верующим, и сведущим, а вот со здоровьем дела оказались хуже, чем можно было бы предположить.