Оливия отступила назад и молча смотрела на него. Он опустил глаза, не в силах вынести ее пристального, недоуменного взгляда. Ветка жимолости упала на землю.

– Дик, почему вы не сказали мне раньше? Я и понятия не имела. Почему вы молчали?

Он засмеялся.

– Я пытался сказать, дорогая. Два года тому назад. Но до вас ничего не дошло. И не удивительно: вам не понять таких вещей. Напрасно вы огорчаетесь, я наперед знаю, что вы мне скажете, – что вы не любите меня. Но я так люблю вас, Оливия, что готов ждать бесконечно. Двадцать лет, если прикажете, лишь была бы надежда…

– Но, Дик, надежды нет.

Голос его упал.

– Вы уверены в этом? Вполне уверены? Мы всегда были такими хорошими друзьями, Оливия, и я думал, что со временем…

– Нет, нет! – вскричала она в отчаянии. – Не в этом дело.

Некоторое время она молчала, опустив глаза, потом села рядом с ним.

– Вы не понимаете. Если б я только знала, то давно сказала бы вам. Я люблю другого.

Дик судорожно глотнул воздух. Другого… А он-то сравнивал ее с Бритомартой!

– Другого, – сказал он вслух. – И вы собираетесь выйти за него замуж?

Оливия ответила не сразу.

– Мы помолвлены. За другого я не выйду.

Священник бесцельно ворошил палкой мох. Спустя минуту он встал и невнятно сказал:

– Я лучше пойду. До свидания…

И вдруг она разразилась слезами. Вид плачущей Оливии настолько не вязался с его представлением о ней, что вконец растерявшийся Дик забыл даже о жалости к самому себе.

– Не надо, Оливия, – сказал он удрученно, – не надо! Какой же я эгоист и дурак, что довел вас до слез. Я…

Он замолк, подыскивая слова, и наконец неуверенно вымолвил:

– Желаю вам счастья.

Но Оливия уже овладела собой.

– Мне счастье вряд ли суждено, – ответила она, вытирая слезы. – Я от души сожалею, что заставила вас страдать. Но в этом мире не сделаешь, кажется, и шагу, чтобы не задеть чьих-либо чувств. Для моего отца это будет ужасным ударом. Но я не могу иначе.

Оливия провела рукой по глазам. Ею овладело чувство крайней усталости. Как сделать, чтобы Дик все понял?

– Мы помолвлены с прошлой осени. Вы первый, кому я рассказала об этом. Рано или поздно родные тоже узнают, но сейчас я ничего не буду им говорить… Все это так горько и безнадежно, и они никогда не смогут понять, никогда… И потом, мама начнет, конечно, плакать. Нет, сейчас у меня не хватит сил, надо прежде привыкнуть ко всему самой.

Она замолчала, глядя прямо перед собой. Священник снова сел.

– Нельзя ли чем-нибудь помочь вам, Оливия? Что же является помехой? Ведь вы… любите его?

– Люблю ли я его! Если бы не любила… – Она подняла голову. – Как бы мне хотелось, чтобы вы поняли. Ведь вы не из тех социалистов, которые только болтают. Видите ли, он русский… а вы должны знать, что это значит, если он человек мыслящий.

– Русский? – растерянно переспросил священник. И вдруг понял: – Неужели нигилист?

– Нигилист, если вам угодно. Нелепое прозвище. Так теперь называют в России неугодных правительству людей.

– Он живет в Англии? Эмигрант?

– Нет. Но он пробыл здесь около года. Изучал наши новинки в машиностроении по заданию одной петербургской фирмы, где он работает. Теперь он уехал назад. И я так и не знаю… – Она посмотрела на него страдальческими глазами. – Ему не мешали выехать из России и вернуться обратно. Но он все еще под полицейским надзором. Тамошние власти полагают, что оказывают ему величайшую милость, разрешая жить в Петербурге. И кто знает, что они еще придумают? Это все равно что жить на вулкане.

– Но ведь он не под следствием?

– Пока еще нет. Будь это так, я не рассказывала бы вам о нем. Он провел два года в тюрьме и вышел оттуда поседевший, с больными легкими. Ему не вынести еще одного тюремного заключения. Поражены оба легких. В России в тюрьмах для политических заключенных свирепствует чахотка.