«11 апреля 1934. Вчера из Петергофа вернулся Юрий Герман, – писала она в дневнике. – Я знала, я была уверена, что он зайдет ко мне, и он зашел в 11 1/2 ч. ночи. Пошли с ним на солярий к друзьям и сидели там до 2-x часов, разговаривая. Он еще зеленый, сопливый. Имея правильные наблюдения и “гражданскую скорбь”, делает слишком вольные обобщения. Основной его тезис – “у нас нельзя писать правду”».

Она пыталась внушить ему свои взгляды на современность, говорила, что нельзя все время выбирать или не выбирать социализм, когда проблема уже решена. Социализм строится, и его хрустальное здание будет возведено совсем скоро. А Германа раздражала Ольгина советская правоверность: он же был очень ироничен, осторожен в оценках и недоверчив. Лев Левин вспоминал, как на каком-нибудь писательском собрании, когда слово предоставлялось Берггольц, Герман шептал другу: «Сейчас обзовет меня “попутчиком” или начнет выдавать про успехи промышленности. Неужели кто-нибудь думает, что это и есть знание жизни? Это же просто цитаты, надерганные из передовых»[34]. Гораздо раньше многих он почувствовал мертвую хватку соцреализма и в своем творчестве все больше углублялся в рассказы о людях различных профессий – медиков, чекистов, под видом детективов создавал убедительные картины своего времени.

Отношения с Германом заметно расстроились после того, как Ольга написала в 1935 году в газете «Литературный Ленинград» разносную статью о его романе «Наши знакомые». Статья называлась «Жизнь, которая остановилась». Это вызвало недоумение и раздражение ее близких друзей. Она же, словно чувствуя их реакцию, яростно писала у себя в дневнике: «Снесла статейку в “Литературный Ленинград” Юзьке Гринбергу. Сказал, что Юра изойдет – ну и пусть. А злиться он будет главным образом потому, что я права, потому что там много скрытой полемики именно с ним. А если он честный писатель, то увидит, что я права. Пожалуй, будут потешаться над “ортодоксией” <…> Нет, нет, я права. Не дело забывать об этом, не дело отказываться от литературного выражения того, что нас трепало, било и поднимало, и в жестокости, в беспощадности открывало перед нами сияющий новый мир. Это называется – классовая борьба, и не все мы сразу ей научились. Юрка бежит от ее изображения. “Она занимает одну десятую жизни”, – говорил он. Щенок! А насчет гуманизма – я тоже права. Его у нас обсопливливают. И нельзя орать о какой-то неопределенной “человечности” в то время, когда вокруг нас организуется блок фашистских государств. Беспощадное уничтожение фашистов – вот высокая задача советского гуманизма. Не вызывающе ли это? Написала отрицательную статью об Юрке – а литсреда знает, что мы крутили с ним… Сплетничать будут, потешаться и т. д. Но статья – умная, в ней есть мысль, есть эмоция, есть, наконец, партийность, и стихи – неплохие. Не боюсь никого. Вот вам. Где теперь друзья твои? Не знаю: Может быть, и не было друзей».

Так она будет терять друзей – одного за другим. И только последующие трагические события снова соединят ее с Юрием Германом – и уже до самого конца жизни.

Ольгу печатают. Социализм строят. Но уже идут аресты ее товарищей. Она должна себе это как-то объяснить – и объясняет в дневниковой записи от 3 апреля 1936 года: «Положение вообще в Союзе не из веселых, по партийной линии много исключений, арестов и т. д. “Иду по трупам?” Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие, блошиные угрызения – вероятно, от интеллигентщины. По “человечеству” жаль Левку Цырлина, Женьку Мустангову, Майзеля