Летали мы в первую смену, подъем был в четыре утра. На аэродром шли обязательно с винтовками и противогазами; они должны были находиться при нас постоянно, даже при полетах, на этом настаивал наш комиссар Инкин. Позже разрешили ставить винтовки в пирамиды, но, будь его воля – он и в кабину бы их заставил брать. Вообще, когда комиссар приходил на старт, немедленно в полетах начинались задержки и перерывы. Излюбленным занятием Инкина была проверка правильности расположения стартовых знаков: то полотнище заставит передвинуть на двадцать сантиметров, то флажок переставить. При этом он останавливал полеты на полчаса, в то время когда нам была дорога каждая минута. Инструкторский состав возмущался, жаловался командиру эскадрильи, но сделать что-либо было нельзя, права комиссара не уступали правам командира. Сколько вреда принес наш комиссар своей показной работой! Видно было, что он ничего не понимал в специфике летного дела.

Когда на аэродроме дежурил синоптик, наш нахичеванский преподаватель, он при неблагоприятном прогнозе всегда предупреждал, до какого времени можно летать. Однажды он очередной раз заблаговременно предупредил об ухудшении погоды, но руководитель полетами этим предупреждением пренебрег. При продолжении полетов наш грозненский товарищ Женя Дзюба взлетел, на одном из разворотов вошел в облачность, которая внезапно стала разрастаться. Не имея опыта полетов в облаках, он потерял пространственную ориентацию, вывалился из облачности и разбился. Это была наша первая потеря, хоронили мы его в Ростове-на-Дону. После этого случая командование стало более внимательно прислушиваться к предупреждениям синоптика Новикова. Помню, иногда думаешь, что можно еще полетать, но заруливаешь на стоянку, и тут же начинается ливень.

В первые дни войны советская авиация потеряла от налетов противника и в воздушных боях много самолетов, поэтому в строевые части и учебные заведения ВВС поступило указание всеми силами беречь материальную часть, избегать неоправданных потерь самолетов. Это указание выглядело вполне логично, но любую правильную идею можно извратить, довести до абсурда. Однажды один из курсантов нашего отряда, пилотируя в зоне, сорвался в штопор, но сумел вывести самолет из него. Обычно после таких происшествий сразу идут на посадку, но наш товарищ снова набрал высоту и продолжил пилотировать. Мы, видевшие все это с земли, восхищались его мужеством. После посадки этого курсанта комиссар Инкин велел построить эскадрилью и произнес горячую речь, в которой поведал, что страна потеряла много самолетов, что оставшиеся самолеты надо беречь, а только что курсант такой-то (сейчас не помню его фамилию) нарочно пытался разбить самолет! Все мы опешили.

После того как нас отпустили, мы детально расспрашивали товарища, как он сорвался в штопор, как выводил самолет из него – для нас этот опыт был крайне важен. Постепенно за обсуждением наше возмущение несколько сгладилось, но на абсурдной речи Инкина дело не закончилось. Вечером собрали комсомольское собрание, на котором с подачи комиссара было выдвинуто то же самое обвинение с предложением исключить курсанта из комсомола. У нас лопнуло терпение, и мы встали на защиту своего товарища. Предложение комиссара об исключении не было поддержано. Инкин поднялся, зло произнес, что он все равно добьется исключения, и покинул собрание. Неужели наш нелетающий комиссар не понимал, что поступает неправильно и даже подло?

Над нашим аэродромом периодически начали появляться новые истребители. Наши «ишачки» И-16 отличались тупыми носами, а эти, по-видимому, оснащенные двигателями жидкостного охлаждения, были остроносыми, и поэтому все их формы напоминали каких-то стремительных хищных зверей. Как-то один такой самолет сел у нас и зарулил на линию предварительного старта. Летчик выключил зажигание и вылез из кабины, к нему подошел наш руководитель полетов, и они о чем-то начали разговаривать. Летчик, как и наш комиссар, был в звании старшего политрука. Во время беседы он раскрыл пачку папирос и закурил. Наш комиссар был на старте и увидел, что из-за фюзеляжа приземлившегося истребителя идет дым. Кто-то курит у самолета! Инкин быстро помчался к этому самолету, явно предвкушая расправу над нарушителем. Оббегает он хвост самолета, и видит, что курит прилетевший летчик, старший политрук. Осекся наш комиссар, развернулся и молча пошел в обратном направлении. Один из наблюдавших весь эпизод курсантов громко произнес: «Вот это комиссар!» Инкин глянул на курсантов со злобой, и произнес: «Двое суток ареста!» За что? Мы недоумевали.