- Папеньке скажу, - Таровицкая ладонью пригладила встрепанные волосы.

- Погодь, - Авдотья с видом презадумчивым на револьвер уставилась. – Я с тобой. Не дело это, нынешним часом в одиночестве гулять.

И Солнцелика не стала противиться, кивнула и поинтересовалась:

- А второй где?

- Не знаю… потерялся, наверное… - Авдотья нахмурилась паче прежнего. И Лизавета тоже…было этакое ощущение некоторой неправильности.

- Сила его позвала, - Снежка стояла у окна, обняв себя, закутавшись практически в белые крылья. Полупрозрачные, они спускались до самой земли, и говоря по правде, гляделась Снежка жутковато. Ныне в ней, может, вовсе не осталось человеческого. Черты лица и те заострились, вытянулись, и того и гляди, ударится оземь да и обернется лебедем. – Он и пошел… с силой управится, значит вернется.

- А если нет?

- Никто ему не поможет, - она смотрела в окно.

И Лизавета глянула.

Небо было… алым? Аккурат, что шелковый платок, который папенька матушке подарил. И молнии расползались, что шитье золотое… надо же, ни тучки, а туда же, молнии.

- И все-таки сказать надо, - Таровицкая перебросила косу за спину. – И целителя, раз уж такое дело…

- Бабушку…

- Хорошо.

Они вышли, а Лизавета… она просто желала убедиться, что князь дышит. Села рядышком, взяла за руку. Холодная какая. И тяжелая. Да и князь не легонький, всего-то пару шагов надобно было сделать, а едва сумели. Пока еще на кровать положили.

По ладони линии расползаются.

И Лизавета их гладит.

Как тетушка там учила? Линия жизни… вот она, тонкой ниточкой протянулась ажно на запястье, значит, жизнь князю суждена долгая. И впору порадоваться, только как-то все одно страшно. А вот холм Венеры, ромейской богини, которая за любовь отвечает. И еще одна линия под ним, сердечная, ишь, толстая какая, глубокая. Тетушка всенепременно увидала бы в том знак особый, а вот Лизавета только на руку и способна пялится.

…дышит.

Ровно так дышит, спокойно… и неприлично разглядывать спящих мужчин, однако Лизавета не способна взгляда отвести. Вот морщинки на лбу. И родимое пятнышко под левым глазом, смешное, будто мушку князь наклеил по старой моде. Пятнышко тянет потрогать, но это уж и вовсе…

- Он оправится, - Одовецкая положила ладони на виски. – Главное, чтобы теперь лежал, хотя бы сутки, пока ткани не стабилизируются. Иначе кровоизлияние и…

…и он умрет?

Не умрет. Лизавета не позволит. Она не хочет, чтобы люди, ей близкие, умирали… хватит уже… а он близкий? Щетина темная на подбородке пробилась. Колет пальцы. А губы резкие. Интересно, он пощечину простил?

Лизавета вздохнула.

А князь открыл-таки глаза.

- Вот упрямец, - почти восхитилась Аглая, впрочем, рук своих с головы Навойского не убрав. – И главное, какая поразительная устойчивость к внушению… спи уже.

Спать князь не собирался. Его взгляд зацепился за Лизавету, и губы растянулись в нелепой улыбке.

- Ты… рыжая… знаешь, у рыжих глаза должны быть зелеными.

- Почему? – тихо спросила она.

- Потому что так положено… но твои мне нравятся больше. Темные. Как вишня. Я вишню люблю. Она кислая… а ты…

- Тоже кислая?

- Рыжая… бесстыжая…

Захотелось одновременно и заплакать, и побить князя подушкой. Тоже придумал… бесстыжая…

- Он не совсем, чтобы в себе, - Одовецкая пальцы отняла. – Спутанность сознания – это нормально. Хотя… моя тетушка говорила, что люди, когда бредят, не лгут…

- И целоваться ты толком не умеешь…

Лизавета почувствовала, как вспыхнули щеки.

Целоваться?

Не умеет?

- Но я научу,  - князь-таки закрыл глаза. – Потом… устал что-то…

- Значит, надо отдыхать.

- Буду… только ты не уходи, ладно?