Я была слегка потрепанной, сонной и жующей, то есть от обычного студента практически не отличалась. 

Шла я чуть поодаль от Аурелии, потому что за ней не поспевала (она удивительно быстро передвигалась на своих каблуках, видать, сноровка), разглядывала возбужденные первым учебным днем лица и вскоре заметила, что радостно-восторженными выглядели в основном студенты с вышитыми на мантиях единицами. Их старшие товарищи были серьезнее, я бы даже сказала, обреченнее. 

Студиозы громко и эмоционально обменивались впечатлениями кто о каникулах, кто о недавно благополучно закончившейся практике. А то, что практика закончилась хорошо, не заметить было нельзя. Перебинтованные конечности и головы указывали как минимум на наличие этих частей тела, что уже само по себе настраивало на положительный лад.

А рассказывать было о чем.

– Упырь? Да не может быть?! – не поверил другу нескладный, весь какой-то длинный и кривой одновременно воздушник.

– Упырь! Как пить дать, упырь! – настаивал симпатичный рыжий второкурсник плутоватой наружности. – И он на меня ка-а-к прыгнет, – с жаром продолжил он свое вранье (потому что, не будь это враньем, он был бы уже в земле, а не на светлом дворе учебного городка), – а я ему ка-а-к дам! – И он жестом изобразил, как именно сумел победить врага в неравном бою, потрясая при этом перебинтованной рукой.

– Ох, и горазд же ты заливать, Мэт, – встрял в разговор похожий на врунишку как две капли воды второкурсник, только волосы его были значительно темнее, а огромные очки вкупе с серьезным выражением лица придавали удивительно дурацкий вид. – С лошади он свалился! Письмо для Ванессы сочинял, никак придумать не мог, что бы ей такое о своих подвигах наврать, вот и грохнулся. А книгой по управлению стихией, на которой он все это дело сочинял, его по лбу и приложило!

Вопреки моим ожиданиям рыжий нисколько не смутился, только пожал плечами и с легкой укоризной сказал брату:

– И ничего ты не понимаешь в любви, сухарь!

Слушать чужие разговоры было ужасно интересно и немного грустно, потому что очень хотелось присоединиться. Я тяжело вздохнула, в очередной раз задумавшись о страшной несправедливости и методах с этой несправедливостью борьбы, и поняла, что безнадежно от Аурелии отстала. 

– Первый курс, не отстаем! Профессор Штайн ждать не будет! – крикнул тощий рыжий, но очень важный третьекурсник, и группа притихших первогодок строевым шагом пошла за ним.

– Я так боюсь, – тихонько сказала будущая целительница, – говорят, он такой страшный, этот Штайн.

– У меня брат на втором курсе учится, – ответила ей товарка, – так вот он рассказывал, что тот проверяет всех студентов на наличие запретного дара. Копается у тебя в голове, да так, что ты потом вообще ничего первые дни не соображаешь.

– Какой ужас, – прижала первая руки к груди.

– А те, кого он себе отбирает, навеки становятся его рабами, – продолжала делиться сведениями побледневшая от собственных слов подружка, а я подумала, что брат у кого-то горазд врать не хуже меня.

В нашей школе тоже любили над первогодками пошутить, сочиняя страшные истории про самых благообразных профессоров.

Противно и громко прозвенел звонок, притихшие первокурсники прибавили шагу, а оставшиеся студенты врассыпную бросились в разные стороны, каждый к своему корпусу. Белые двойные двери в общежитие содрогнулись и, как заряды из пушек, оттуда вылетели сонные, но уже ярко накрашенные студентки.

– Бежим! – крикнула самая бойкая из девушек, и университетский двор окончательно опустел.