И все же его остановили. Мужчина в пенсне, за которым прятались серьезные глаза, настоятельно потребовал ответа, что здесь делает господин майор. Пришлось снова излагать свою легенду в надежде, что солдат не подвел и в этом госпитале и правда нет никакой Ханны Мельстах. Врач отругал Сосновского за то, что тот ведет себя как контуженый. Достаточно обратиться в комендатуру города, и он получит сведения обо всех немцах, которые находятся временно или постоянно в этом городе. Там же, где господин майор, видимо, и сам вставал на учет, прибыв в Прешов. Продолжать разговор было уже опасно, потому что доктор был прав насчет комендатуры. Но на самом деле соваться туда было опасно. Там, скорее всего, уже знали майора Зигеля. А в любую минуту могут узнать и о том, что майор Зигель убит или пропал. Расшаркиваясь и благодаря за совет, Сосновский поспешил ретироваться. Но просто так уходить он не собирался и, расставшись со строгим доктором, все же подхватил под локоток одну фрау, судя по одежде, санитарку. Осыпав женщину комплиментами, он спросил, в какой палате может лежать немецкий инженер, который недавно пострадал при падении самолета. Сославшись на то, что он приехал из Берлина, как только узнал о несчастье, Сосновский умоляюще смотрел на женщину. Но фрау сделала удивленное лицо, а потом похлопала майора по руке, сказав, что у немцев проявление дружбы и братства в крови и она понимает молодого человека. Но у них в госпитале никакого инженера нет. Только господа офицеры.

Дружба, братство! Сосновский усмехнулся, пряча ненависть за улыбкой сострадания. Что ты, враг, знаешь о братстве, об истинной дружбе, о человеколюбии. Ты, пришедший подло и коварно на нашу землю, убивающий мирных жителей городов и деревень, топчущий плодородные поля, сжигающей сады? И советский народ показал тебе истинное значение этих понятий, сплотившись, встав плечом к плечу с оружием в руках. И не только мужчины, но и женщины, и дети! И гонят тебя, гонят со своей земли, гонят уже по Европе и загонят в конце концов в твое логово, где ты и подохнешь, ненавистный враг. И будут помнить твои потомки о том, что нельзя воевать с русскими!

Сосновский в форме немецкого офицера медленно шагал по коридорам госпиталя. Его строгая фигура, уверенность и холодный блеск в глазах не вызывали подозрений у раненых немецких солдат, офицеров и медицинского персонала. Он шел от палаты к палате, зачастую видел носилки и койки с ранеными, стоявшие прямо в коридорах. Он слышал стоны больных и крики отчаяния. Он проходил мимо молодых солдат с перевязанными конечностями, мрачных офицеров с обезображенными лицами и едва дышащих людей, чья жизнь уходила, словно вода сквозь пальцы.

Он видел медицинских сестер, ухаживающих за ранеными так, как если бы каждый из них был им дорогим человеком. Но великие страдания и злосчастия, переживаемые этими людьми, не вызывали у него даже малой толики сострадания. Под холодной маской немецкого офицера его сердце пылало ненавистью. Он думал о советских воинах, о своих товарищах, страдающих и сражающихся на передовой, о женщинах, детях и стариках, ставших жертвами этого жестокого врага. Воспоминания о сожженных деревнях и разрушенных городах, о мучениях, пронесенных через нашу землю, придавали ему сил для того, чтобы завуалировать, скрывать это кипящее в груди чувство. Каждое его движение, каждый взгляд были тщательно рассчитаны, отработаны годами работы в разведке. Он заставлял себя проявлять показное сострадание, спрашивая у врачей о состоянии пациентов, иногда останавливаясь, чтобы сказать несколько утешительных слов. Его речь была холодной, но в ней звучали ноты милосердия, необходимые для того, чтобы выглядеть для окружающих своим, вызвать доверие к его образу.