Лесной монастырек был невелик и тесно застроен, развернуться негде. Кроме бревенчатой церквушки и келий, с десяток разномерных хозяйственных клетей, амбаров. Двум дюжинам чернецов столько не нужно. В амбарах запасалось съестное для береговой рати, и ставили их не монахи, а московские плотники, пришедшие с войском. Одна из клетей была лекарской – свозили раненых и хворых, монахи выхаживали. Атаман напрямки зашагал к ней.

Не обманулся в ожиданиях. Лекарнястояла пуста, вывезли всех, кто мог выжить и вытерпеть путь. Но одного оставили. Над постелью с хворым, которого била лихорадка, склонялся чернец: держал голову, вливал в рот из кружки. На вошедших не обернулся.

– Все ушли, – коротко сказал он, будто ждал их. Монах был убог: тощ как палка, с горбом на закорках, борода жидким клоком.

– Чернецы покинули монастырь?

– Игумен Тихон и братия пошли крестным ходом на реку. – Монашек оставил больного, повернулся к козакам, сложил ладони у пояса.

– Куда увезли раненых?

– Не ведаю сего.

– Войско ушло?!

– Не ведаю… – Чернец опустил взгляд долу. – Ушло… Да.

– Почему??! – рявкнул атаман, чуть не взвыв.

– Не ведаю сего. Авва Тихон, верно, знает. Идите с Богом к нему.

Монах склонил голову. И говорил-то тихо, смирно, а будто выпроваживал их.

– Гриц, – Мирун выглянул во двор, – Самуйла с Барабашем приволокли еще одного. Из церквы.

Второй сысканный чернец оказался древним поседелым дедом, едва державшимся на ногах. Этот, однако, смотрел на атамана сердито.

– Прервали Неусыпаемую Псалтырь, нехристи! – продребезжал.

– Над покойником читал, – виновато пояснил Самуйло. – На спрос не отзывался. Оторвали.

– Не кипятись, дедушко, – замирил монаха атаман. – Мы люди православные, во Христа веруем, покойников не обижаем. Ответь нам, куда ушла московская рать, и возвращайся к своей Неусыпаемой.

– Да почем же мне знать?! Оставили нас тут, сирот Тихоновых, аки агнцов на заклание волку хищному! Токмо на Христа-Бога и Пречистую Его Матерь уповаем, да помилует и спасет души грешные.

Монах перекрестился, повернулся и без спросу поковылял обратно к церкви. Никто не дернулся его возвращать.

Тем временем Свирька и Касымка принесли все, что сыскали на поварне, – корзину вчерашних печеных хлебов. Козаки жадно разобрали караваи, разламывали и вгрызались в еще душистую хлебную плоть.

Братья-ляхи вернулись последними. Привели двух коней на веревочной узде. Кони были негодные – отслужили свое в войске. Кобыла припадала на ногу, жеребец косил на чужаков единственным гноящимся глазом. Седел на конюшне не сыскалось.

Козачьего оружия тоже не нашлось.

– Тьху ты, коняки лядащие, – сдосадовал Мирун.

– Остатни ешче горше, – заверил Пшемко.

Атаман осмотрел жеребца, поплевал в ладони, взял узду и прыгнул коню на спину. Тот, почуяв хребтом привычную тяжесть, боевито взоржал и без понуканий потрусил к монастырским воротам. Кобылка с Мируном похромала следом.

– Ждать нас здесь! – крикнул атаман от ворот.

– Добре, княжечко! – за всех откликнулся Гавря…»

Село Лев-Толстое, Калужский район.

6 ноября 1937 года

Незваных гостей мать Феодора увидала в окошко. Сдвинула ситцевую занавеску, вгляделась. Сердце толкнулось: «Опять!»

Гости были в шинелях. Одного она хорошо знала – милиционер из участка Трофим Кузьмич. Добра от его голубых петлиц с гербом не жди, но и худа своей волей не делает, только по приказаниям начальников. Второй, совсем молодой, не знаком. Уголки ворота серой шинели будто в свежую кровь обмакнуты – темно-красные петлицы. В чекистских званиях мать Феодора не разбиралась – ей что кубики, что шпалы, про которые толковал однажды бывший церковный староста Демьяныч, словно китайская грамота. Одно понятно: госбезопасность просто так по домам не ходит.