Гунхард начал отвечать словно бы нехотя. Да, пир у язычников удался на славу – много браги, вина, сладкого сидра, а еще целые горы мяса, рыбы, колбас. Да и весь город сегодня пирует, везде шум, веселье.

Франкон чуть повел подкрашенной бровью. Что в городе буйствует праздник, он знал и без помощника: крики, хохот, пение долетали даже до его уединенного покоя. В схваченном частым переплетом окошке отражались отсветы праздничных костров. И хотя приор Гунхард старался выказать свое осуждение подобного непотребного буйства в святой пост, но сам-то он задержался на пиру куда дольше, чем ему наказал епископ.

– Что ты скажешь о самой невесте Роллона? – напрямую спросил Франкон.

– Она выглядела счастливой и веселой. Но мне становилось не по себе, когда замечал, какими плотскими взглядами обмениваются они с Роллоном. Она явно рада этому союзу с язычником. А ведь в этой женщине течет царственная кровь Каролингов.[6]

Не будь Гунхард в подпитии, он не произнес бы так неосторожно последней фразы, ибо родство Эммы с королем по-прежнему держалось в тайне. Однако Франкон сделал вид, что ничего не заметил, и вновь стал расспрашивать приора о свадьбе. Тот охотно поведал, как восхитительно пела новобрачная о просьбе собравшихся, какой дивный голос у нее голос. Гунхард даже описал наряд невесты – зубчатый венец, роскошное платье из малинового шелка с золотым шитьем.

Франкон кивнул.

– Да, да. Это платье некогда преподнес Эмме ее дядюшка герцог Роберт. Прискорбно понимать, как обманулась в своих надеждах высокородный родич Эммы, надеявшийся отдать Роллону руку племянницы с условием, что этот союз состоится по христианскому обряду.

– Клянусь благостным небом, – вздохнул Гунхард, – но если бы вы видели, с какой охотой сегодня пила эта женщина брачный кубок с Ролло, как смеялась, когда он надевал ей на руку свадебный браслет – вы бы не рассчитывали более на том, что Эмма вынудит этого варвара вступить в купель. Увы, родственница Робертина и Каролингов отныне стала его языческой шлюхой, а там и матерью его выродка, бастарда. Она – зло, которое несет с собой каждая женщина со времен праматери Евы. И ни вы, преподобный отец, ни сиятельный Робертин не могут отныне надеяться, что она захочет помочь вам в вашей святой миссии – привлечь этих язычников в лоно святой матери Церкви.

В глазах Гунхарда загорелся фанатичный блеск. Франкон же, наоборот, поник. В душе он все же симпатизировал как этой рыжей девушке, так и ее избраннику Ролло. Но увы, теперь и в самом деле сей языческий союз не будет признан ни в одном из окружающих их христианских княжеств.

– Нам остается лишь уповать на время, – смиренно возвел он очи горе. – Мы все во власти Божьей… И кто знает, может, Эмма Птичка достаточно крепка в своей вере, и все же постарается спасти душу язычника Роллона. Ибо – видит Бог! – он достоин этого.

Весь остаток ночи преподобный Франкон долго и самозабвенно молился.

Через несколько дней, как раз во время празднования Пасхи, Эмма все же навестила своего духовного отца в его дворце на острове посреди Сены.

Епископ уже знал, что, став правительницей, Эмма совершила много достойных христианки дел: пожертвовала драгоценности из свадебных даров на ремонт церквей в Руане, выпросила у Ролло право устроить богадельню при строящемся монастыре Святого Годара. Она даже уговорила мужа посетить службу в христианском храме. И хотя какое-то время Ролло следил за богослужением, но потом начал зевать, а в самый ответственный момент, когда все опустились на колени, а Франкон поднял просфору, символизирующую Агнца, под сводами раздалось мерное позвякивание шпор о плиты собора – это Ролло, устав от церемонии, покинул храм.