На Рождество Гай напросился к Бокс-Бендерам. Анджела написала, что Тони тоже дали отпуск. Гаю удалось перехватить Тони в Лондоне. Таким образом, вопрос с гостем был решен в последний момент. Дядя и племянник отправились на вечеринку алебардщиков. Тогда-то они впервые увидели друг друга в военной форме.

– Да, дядя Гай, здорово же ты вырядился. Я бы ни за что не простил себе, если б такое зрелище проворонил, – констатировал Тони еще на вокзале.

– Вот-вот: меня тут все дядей называют. Сам убедишься, – отвечал Гай.

Они пошли по гравийной дорожке к казармам, где были устроены комнаты для гостей. Встречный алебардщик отдал честь. Тони вяло потянулся к козырьку, каковое обстоятельство немало покоробило Гая.

– Послушай, Тони, может, в вашем полку это в порядке вещей, только у нас, у алебардщиков, принято отвечать на приветствие четко и с энтузиазмом.

– Дядя Гай, неужто надо напоминать тебе, что я старше по званию?

Зато потом, в течение всего вечера, Гай ужасно гордился племянником. Действительно, Тони был такой видный в форме цвета хаки, с черными кожаными ремнями. Гай представил его председателю клуба.

– Значит, вы только что из Франции? В таком случае воспользуюсь служебным положением – посажу вас рядом с собой. Хочу из первых рук узнать, что там происходит. По газетам ничего не поймешь.

Болтун Корнер бросался в глаза безо всяких дополнительных церемоний. Дочерна загорелый, угрюмый тип, с седыми, стриженными бобриком волосами, он не отходил от Эпторпа. Ясно было, почему Корнера причислили к разряду дикарей; била в лоб и ирония прозвища Болтун. Корнер крутил головой, сверкал взором из-под кустистых бровей, будто прикидывал, как бы забраться повыше да устроить себе ненадежное убежище меж потолочных балок. Расслабился Болтун, лишь услыхав знакомое: «Когда ростбиф английский был нашей едой, / Зажигал он отвагу в крови молодой…»[12] При этих звуках Болтун просиял, навис над Эпторпом и забубнил ему в ухо.

Гай с Тони прошли под хорами, на которых помещался оркестр. Клуб встретил их многоголосым гулом. Они заняли места возле стола. Президент стоял в центральной части, напротив вице-президента. Тони хотел было усесться до молитвы, но Гай вовремя его одернул. Оркестр замолк, раздался стук молоточка, капеллан прочел молитву. Снова заиграл оркестр, и одновременно возобновился гул голосов.

Подстрекаемый старшими офицерами, Тони принялся говорить о службе во Франции, о полевых навыках, ночных патрулях, минах-ловушках, об отважных юнцах – пленных немецких солдатах (правда, их он видел не больше дюжины) и об идеально продуманных вражеских наступательных операциях. Гай поднял взгляд на Болтуна Корнера с расчетом увидеть трюк из арсенала головорезов, проделанный посредством ножа и вилки, но увидел трюк из арсенала завсегдатаев питейных заведений – Болтун по-птичьи повел головой, дернул запястьем и осушил бокал.

Ели медленно, наконец был подан десерт. Духовые ушли, а струнные спустились с хоров и обосновались в нише у окна. Разговоры стихли; музыканты пощипывали виолончельные грифы. Невероятным казалось, что ничейная территория, куда Тони совершал вылазки, лежит всего в нескольких тысячах миль от уютного офицерского клуба; еще невероятнее, эфемернее разнежившимся офицерам представлялась граница христианского мира, где велось – и было проиграно – великое сражение, откуда, из потаенных лесов, в эту самую минуту на восток и на запад везли свой обреченный груз теплушки.

Оркестр исполнил две вещицы (вторая была сугубо рождественская, с колокольным перезвоном). Дирижер, по традиции, представился президенту офицерского клуба. Для дирижера освободили стул рядом с Тони, капрал-официант принес полный бокал портвейна. Дирижер, потный, краснолицый, по мнению Гая, походил на человека из артистической среды еще меньше Болтуна Корнера.