– Какой чудный мальчик!

Я вздрагиваю: на плечах у меня чьи-то руки. Испуганно поднимаю глаза: передо мной чужая дама в черном платье, с золотой цепочкой на шее. У нее бледное лицо и большие темные глаза. Она не уходит. Чего ей от меня нужно?

– Как тебя зовут, детка?

Какой странный голос! Точно ее кто-нибудь обидел, и она сейчас заплачет.

– Ты меня боишься?

– Нет.

– Так как же тебя зовут?

– Кира.

Она садится на скамейку и берет меня на колени.

Fräulein прекращает разговор и недовольно оборачивается в нашу сторону.

Мне отчего-то неловко. Хочется слезть, но я не решаюсь.

– Кто твоя мама?

– Мама? Не знаю… Она моя!

Дама улыбается.

– Ты очень хорошо ответил. Я тоже мама, и у меня тоже был свой мальчик.

– А где же он?

Я чувствую, как Fräulein дергает меня за рукав, но нарочно делаю вид, что не замечаю, и смотрю в другую сторону.

– Hast du schon vergessen, was dir Mama unlängst sagte?[1] – не выдерживает она.

– Vergessen[2], – xoлодно отвечаю я.

Fräulein отвертывается, делая вид, что не слыхала моего ответа.

Моя новая знакомая мне все больше и больше нравится.

Я даже и не думаю слезать с ее колен.

– А тебя как зовут? – спрашиваю я.

– Зови меня тетей Валей.

– Разве ты тетя?

– Почему же не тетя?

– Тети не такие! – убежденно говорю я.

– Ну, зови меня просто Валей, если я, по-твоему, не похожа на тетю, – улыбаясь, говорит она и, протягивая руку к сидящей против нас старушке, добавляет: – А это моя мама. Идем к ней.

Старушка мне сразу понравилась. У нее было такое же печальное и доброе лицо, как у Вали, только с морщинами. Платье у нее было какое-то особенное, с блестками, которые при малейшем движении вздрагивали и тихо звенели. Солнце, отражаясь в них, казалось совсем другим.

– Как это называется? – спросил я после долгого и внимательного разглядывания таинственных стеклышек.

– Ах, вот на что ты так долго смотришь! – тихо засмеялась старушка. – Это называется стеклярус. Разве у твоей бабушки нет его на платьях?

Тут я припомнил, что изредка видел такое платье на бабушке.

– У бабушки тоже черное платье! – ответил я, – и тоже с этим. Но у вас этого больше, у вас лучше. Вы очень похожи на бабушку. Вы, наверное, тоже бабушка?

– У меня был внучек, как ты; такой же хороший, большой. Только Бог не захотел его оставить с нами и взял его к себе на небо.

– На небо?.. – Я задумался. – Где же там можно жить? И зачем Богу понадобился бабушкин внучек?

Старушка и Валя что-то тихо говорили между собой по-французски, и я уловил эти несколько слов: Quelle ressemblance! C’est frappant![3]

От черных блесток я перевел глаза на цепочку у Вали на шее. На конце ее висел какой-то длинный кружочек, а в середине кружочка был какой-то мутный камешек, точно капля молока.

– Что это у тебя, брошка? – и я повернул кружочек.

– Нет, милый, это называется медальон.

– А для чего это?

– Сюда вставляют карточку.

Тут она раскрыла кружочек на две половинки, и я увидел маленькое лицо.

– Что это?

– Это мой мальчик, который умер. Его звали Женей.

– У меня тоже есть маленький брат Женя. Он сейчас дома, больной.

– А что с ним? – спросила она, проводя рукой по моим волосам. – Он часто болен?

– Часто. Он кашляет.

– У моего мальчика были такие же глаза, как у тебя, и такие же волосы. Тебе нравится его лицо?

– Он тут такой маленький!

Мимо нас, обгоняя друг друга, пробежали две девочки. Одна из них, поменьше, держала над головой палочку с вертящимися разноцветными звездочками.

Валя улыбнулась.

– Когда я была маленькой, я страшно любила эту игрушку.

– Ты любишь игрушки?

– Да, – рассеянно протянул я, глядя вслед убегающим девочкам, – но я тоже люблю книги. У нас много книг. Я больше всего люблю с картинками. Мы с Женей кладем книгу на стул, сами становимся на колени и смотрим. Есть такая хорошая картинка: такой дом, – высокий-высокий, в окне огонь, а вокруг море. Я забыл, как это называется, но это для кораблей, чтобы не заблудились.