Черт!

И тут пришло письмо.

«Ваша светлость!

Я счастлива получить ответ на мой вопрос относительно связей с другими женщинами. Приятно знать, что, хотя природа создала Вас для плотского удовольствия, Вы готовы предоставить целых шестьдесят лет указанной деятельности в мое распоряжение».

Гауэйн прочитал этот абзац трижды, после чего от души расхохотался. Эдит узнала цитату из Шекспира и ответила в том же духе.

«Опасаюсь, что Вы составили обо мне ложное мнение. Я слишком много улыбалась в вечер моего дебютного бала… поскольку была так больна, что не могла заставить себя говорить.

Я упомянула о своих тревогах моей мачехе, леди Гилкрист, которая твердо уверена, что помолвленной паре не стоит узнавать до свадьбы характеры друг друга. Но поскольку она не разговаривает с моим отцом, я считаю ее крайне ненадежным источником советов, касающихся супружеского счастья».

Если Гилкрист был не способен определить настроение жены с одного взгляда, Гауэйн считал, что все время на свете не поможет им лучше понять характеры друг друга. Но жаль слышать, что Эдит была больна.

«Я также спешу заверить Вас, что не безумна, хотя мои заверения вряд ли имеют цену, тем более что я все равно буду настаивать на своем здравом рассудке. Нам следует оставить этот вопрос до следующей встречи на свадьбе Чаттериса. Думаю, Вы найдете меня вполне нормальной, но, увы, не такой загадочно молчаливой, какой я была во время танцев».

В этом письме было столько жизни, что Гауэйн словно слышал ее голос. Вот только не мог припомнить, как он звучит. Стантон умирал от желания увидеть ее сейчас, когда она не больна.

На секунду образ безмятежного ангела дрогнул в его воображении, но Стантон быстро справился с этим. Лучше уж жениться на женщине, считающей, что он создан для ее наслаждения. В тысячу раз лучше, чем жениться на покорной соне, пусть и спокойной.

«Я также признаюсь, что нахожу имя Эдит немузыкальным. Предпочитаю зваться “Эди”.

С самыми лучшими пожеланиями от вашей будущей жены, которая имеет веские причины молиться за ваше крепкое здоровье… учитывая мои ожидания шестидесяти пяти (семидесяти!) лет супружеского блаженства.

Эди».

Эди сознавала, что ведет себя необычно. Она привыкла чувствовать сильные эмоции исключительно как реакцию на музыку или спор с отцом. Она гордилась своим самообладанием.

Но теперь, когда оставалось меньше часа до встречи с графом Чаттерисом, его гостями и своим женихом, она была… как бы это выразиться, весьма озабочена. И чувствовала себя так, словно вот-вот вырвется из собственной кожи. Нервы натянулись до предела, и успокоиться не представлялось возможным.

Эдит металась по комнате, отвергая все платья, предлагаемые Мэри. Она была не из тех женщин, которые чрезмерно заботятся о своей внешности. Но это не означало, что она совершенно не сознает силы воздействия на мужчин правильно подобранной одежды.

Вчера Эди не обратила внимания, какие наряды Мэри уложила для нескольких дней пребывания в Фениморе, поскольку все внимание ее было устремлено на ноты Боккерини. Но теперь она здесь, и леди Гонория Смайт-Смит (будущая графиня Чаттерис) только сейчас сообщила, что герцог Кинросс уже прибыл. И совершенно внезапно показалось ужасно важным, в чем именно перед ним предстать.

Герцог будет присутствовать за ужином, и Эдит увидит его впервые с того дня, когда он сделал предложение. От этой мысли лихорадка вернулась с новой силой.

Любая женщина в здравом уме отвергла бы идею появления перед женихом в наряде девственной весталки, и, очевидно, белое платье со скромной оборкой на подоле только подтверждало это правило. После обмена письмами Эдит была вполне уверена, что Кинросс хотел жениться на ком-то, откровенно чувственном. Ком-то, кто прекрасно понимает выражения вроде «похотливой стрелки» – слова, смысл которых ускользал от Эди. Эдит желала взглянуть ему в глаза и увидеть не просто желание – возможно, сладострастие. Если его стрелка окажется не на двенадцати, она будет унижена.