– Да завтра же всех карасей из пруда Петра Ивановича выловлю! – вскинулся профессор. – А если выполню и повеселю ваше превосходительство, порадуйте и меня, исходатайствуйте разрешение на недавнюю нашу задумку, потому как она только благо России принести может!

– По́лно, по́лно, Михайло Васильевич, спор шутлив, а ставка высока…

– Так ведь и цель высока! – провозгласил Ломоносов и уронил голову на грудь.

– Хорош! – восхитился камергер, с трудом поднялся из-за стола и, шатаясь, последовал в опочивальню.

Двоюродному брату Ивана Ивановича – графу Петру Шувалову в сорок шестом году императрица Елизавета подарила Парголовскую мызу под Петербургом. С тех пор прошло семь лет, и вязкая, заболоченная земля превратилась в ухоженный парк с аккуратными песчаными дорожками, фигурной формы озерами и прудами, а в центре ее бойко вымахал каменный дворец.

В малой кухне этого дворца приподнял с дубового стола чугунную голову свою Михаил Васильевич Ломоносов. Осмотрелся, увидал кухарку, кочергой из печи золу выгребавшую, и просипел:

– Глашка, плесни с ковша.

Напился, губы отер и обрел обычную свою громогласность:

– Баня топлена? Мыться желаю!

– Вы, Михайло Василич, как мужиком народились, так мужиком и преставитесь, – обиженно вымолвила кухарка.

– Не серчай, не гневайся, изящная, утонченная моя Глафира, – хрипло засмеялся Ломоносов и попытался ущипнуть необхватных размеров талию молодой прислужницы.

– Коли б ваша была, так и хватались бы, – ловко изворотилась кухарка, невольно зардевшись, как спелое яблочко. – Неужто баре так говорят? Оне всё «прошу» да «благодарю» выражаться изволят, а вы… душа темная!

– Душа темная, да ум светлый! Баре твои так изволят выражаться, – не без гордости сообщил ученый и вдруг, словно вспомнив о чем, встрепенулся. – Глашка, наготовь-ка мне хлеба, каши, червей.

– Червей-то почто?

А Ломоносов уже выходил из кухни, бормоча:

– Червей я сам накопаю, и опарыша нужно…

Раным-ранешенько, пока свежий утренний воздух не успел еще смешаться с теплом скупого августовского солнца, Михаил Васильевич сошел с крыльца Шуваловского дворца с удочками наперевес. Он направился прямиком в парк, к одному из прудов, который, как указали крепостные, был чисто карасевым. Ломоносов шагал размашисто, торопливо, чувствуя острое желание выиграть спор. И все же, подойдя к водоему и сбросив с плеча котомку с приманками, он чуть постоял, помешкал, потом вымолвил невольно: «Господи, благослови!» – и только тогда приступил к делу.

Часам к одиннадцати Михаила Васильевича разморило, и в полудреме ему начала мерещиться какая-то таблица, где все известные науке химические элементы располагались стройными рядами и столбцами, но тут к нему тихонько подкрался Иван Иванович и, хлопнув по плечу, поинтересовался:

– Клюет?

Михаил Васильевич вздрогнул, очнувшись, привстал, присел, снова привстал. Шувалов рассмеялся:

– Спит, собака! Признаться, я удивлен твоим нерадением.

– Разомлел на солнышке, ваше превосходительство. С рассвета сижу. Сейчас чудно́е мне привиделось.

– Что же?

Ломоносов наморщил лоб, потер пальцами переносицу.

– Пустое! Вылетело из головы.

Он медленно выпрямился, разминая затекшие члены, и рукой указал на довольно внушительную горку карасей, уложенных под сосновую сень на листы лопуха. А рядом с нею чего только не было насыпано: навозные черви, хлебные катыши, маслянистые комья каши, белесые опарыши, мотыль, овсяное зерно. И сам улов, и уйма приманок так поразили Ивана Ивановича, что рыболов счел нужным объясниться:

– Я, как удочки поставил, сразу жмыха растолченного к поплавкам для прикормки бросил. Не клевало с полчаса, потом на перловку и тесто брать начал. Даром что вода здесь как роса, ила на дне мало, и мотыля или червя он только по праздникам отведывает, а не взял! Страсть, какая рыба капризная.