Так он таки прав, если не хочет, чтобы я ездила в театр. На днях мадам Цыпоркес возвращалась из театра, так у нее уши с серьгами вырвали. Ушей, конечно, не жалко, но серьги в 3 квадрата. А квадрат теперь 40 тысяч.

Я очень люблю театр, но подумайте сами…

Театралка упорхнула, мило сделав мне ручкой.

Бедные одесские театры!..

1919

Единственный источник, где я мог бы почерпнуть кое-какие сведения – мои собственные старые бумаги, но… мое литературное имущество честно поделили между собой большевики в 1920 г. в Одессе и Гитлер в 1940 г. в Брюсселе.

<…>

Человек – животное эгоцентрическое, поэтому и я буду говорить не о том, что вообще было, а лишь о том, что я сам видел. Пусть это будет не историей, а матерьялом для истории Одесского Литературно-Артистического Общества. Я расскажу о том, чего я был вначале только зрителем, в чем позже сам принимал близкое участие. Придется мне говорить и о всяких пустяках, и вспомнить старые анекдоты, но вся жизнь состоит из пустяков, и, суммируя их, мы получим картину эпохи. Конечно, мы с вами не останемся в стенах одной лишь Литературки, а выйдем и на Дерибасовскую, посидим у Робина, поедем на Фонтан и пойдем в гости к старым друзьям: нельзя говорить об Одесской Литературке, не упоминая об Одессе.

<…> я впервые узнал о существовании Литературно-Артистического Общества, где устраивались рефераты с прениями. Я решил пойти туда, но это было не так просто, т. к. по распоряжению административных властей, вход студентам в Литературку был воспрещен. Мое студенческое самолюбие было уязвлено, но пришлось покориться и… надеть штатское платье.

Литературка помещалась тогда в особняке, в одном из самых поэтических уголков Одессы: на том коротком отрезке Ланжероновской улицы, который находится между Думской площадью и обрывом над портом. В тот вечер реферат читал человек небольшого роста, жгучий брюнет, в очках, приехавший только что из Италии. Говорил он очень увлекательно, с необыкновенным жаром, сильно жестикулируя, не помню уж на какую тему. Мне сказали, что это – молодой журналист по псевдониму Altalena. <…>Altalena стал вскоре любимцем одесской публики в качестве фельетониста «Одесских новостей». Вскоре я узнал и его настоящее имя: Владимир Жаботинский. Время было подлое, подцензурное, писать на общественные темы не приходилось. Помню фельетон Altalena о воротничках Мей и Эдлих. Были тогда такие бумажные воротнички. Altalena говорил, что когда он видит их на бедном студенте, он в своей душе благодарен и студенту, и Мею, и Эдлиху, но когда их надевает франт с претензией на элегантность, это становится нестерпимым.

В другом игривом фельетоне он рассказывает, как барышня, собираясь со студентом на Фонтан, переодевается, и когда мать спрашивает ее, для чего она меняет блузку, она отвечает: «Ах, мама, не могу же я ехать кататься со студентом в кофточке, которая расстегивается сзади. Это невежливо». Этот фельетон Жаботинский позже включил полностью в свой роман «Пятеро».

<…> На поэтическом горизонте Одессы светила тогда звезда Дмитрия Цензора, стихи его регулярно появлялись в Од. Нов. Это был талантливый поэт, который нутром почувствовал дух эпохи. Я говорю «нутром», потому что об его умственных качествах мы были другого мнения. Когда во время винта нужно было ругнуть партнера, мы говорили ему: «Глуп, как Цензор», ходили также слухи, что лучше всего он пишет стихи между борщом и мясом.

В «Одесском Листке» царил Дорошевич, который писал фельетоны «за день». У Робина была сочинена загадка: какая разница между Дорошевичем и проституткой? Ответ: проститутка получает за ночь, а Дорошевич за день. <…>