Небольшая, ладненькая, установленная под плитой, она чем-то была похожа на привычную мне духовку, но здесь звалась печью. И она совершенно бессовестно подпаливала мои пирожки.

— Ой! — бросившись спасать свои сокровища, я как-то совсем позабыла о том, что у моих метаний есть зритель. Сидел он тихонько, взглядом не давил и ничем не мешал, а у меня же пирожки… подгорали.

К печи бросилась без полотенца или хоть какой-нибудь тряпки, заслонку открыла легко, а вот за противень когда схватилась, обожглась хорошо, аж слезы на глазах выступили. И я, тихо ругаясь, тут же метнулась к столу, на котором оставила прихватку, лично Найан сшитую.

Вэйд сидел и смотрел, пока я вытаскивала свое творение из печи, даже не вздрогнул, когда опустила противень с грохотом на стол, тут же взявшись за новую порцию уже слепленных пирожков, и яростно затолкала их в печь, с лязгом закрыв заслонку.

Поднялся он только, когда, бросив прихватку на стол, я застыла посреди кухни, разглядывая обожженную ладонь и жалобно морщась. Сначала снял чайник, крышечка которого гневно позвякивала, теснимая густым белым паром выкипающей воды, потом подошел ко мне.

— Покажи руку, — велел Вэйд и, не дожидаясь хоть какой-то реакции с моей стороны, обхватил запястье теплыми пальцами. Потянул на себя.

Я не сопротивлялась, не пришло мне в голову, что можно вырвать руку и отойти. Хотя бы просто попросить меня не трогать, и не потому что прикосновение было неприятным, просто… тяжело было стоять рядом с ним. Вблизи от Вэйда веяло чем-то очень мужским — силой, должно быть, и властью. Просто нестерпимо хотелось встать по стойке смирно и ждать указаний, вот я и стояла, завороженно глядя, как чужие пальцы уверенно сжимают мою кисть.

А указаний как раз таки и не было. Меня просто молча потащили к раковине, где долго и вдумчиво топили мою обожженную руку в холодной воде, вместе со своей. И вот непонятно было, зачем он продолжает меня держать, я ж не глупая, ладонь не уберу, она же, наконец-то, болеть перестала.

Сразу же после водных процедур меня насильно усадили за стол и под совершенно ошалевшим взглядом полезли в один из нижних ящичков шкафчика сделанного из неокрашенной древесины. На свет были извлечены небольшая баночка, полная полупрозрачной, очень пахучей и похожей на гель массы, и тканевые бинты.

На то, как сидящий передо мной на корточках страх и ужас бережно намазывает мою руку этим прекрасным гелем (который просто волшебно охлаждал и, если верить скупым словам Вэйда, быстро заживлял), а потом и осторожно забинтовывает мою руку, я смотрела пришибленным сусликом, вжимая голову в плечи и неприлично на него таращась.

— Так, значит, ты умеешь готовить, — постановил женишок, прекратив возиться с моим ожогом.

— ‎Не так, чтобы прямо умею, — засмущалась моя скромность, — но пирожки пеку хорошо.

Вэйд хмыкнул, впечатленный моим чистосердечным признанием, а мне бы, наверное, стоило промолчать, тогда бы он ушел, оставив меня в покое, но мне было неловко в его присутствии, и я просто не смогла не накосячить:

— Чаю хххотите?

И самое ужасное, пожалуй, заключалось в том, что чаю он хотел, и даже сам взялся его делать, велев мне сидеть на месте:

— Обваришься, — пригрозил Вэйд, выразительно покосившись на обожженную руку. Можно подумать, я чайник на себя собиралась выливать.

Но ничего не говорю, сижу, молчу, смиренно слежу за тем, как женишок, сбросив китель и шейный платок на скамью, уверенно роется в шкафчиках, вытаскивая чашки, жестяную коробку с чайным составом, фарфоровый чайничек и даже сахарницу, которую Найан никогда не оставляла на столе перед уходом домой.