Последние слова тюремщик злобно выплюнул, склонившись над ссутуленным пленником.

– Не в моих привычках расшаркиваться перед командорскими шестёрками, – змеёй прошипел узник, распрямляя плечи, и хрустнул позвонками. И тут же получил пинок такой силы, что повалился на ледяной пол, корчась от боли.

– Ты пожалеешь о своих словах, вшивая псина, – продолжал захлёбываться злобой тюремщик, силой поднимая пленника на ноги и толкая его в направлении выхода.

– Меня зовут Левассар, – выдохнул тот и грязным рукавом вытер кровь с разбитой губы.

***

На дубовом столе поверх зелёного сукна лежало много чего. Тут были и свёрнутые навигационные карты, старые и новейшие, с самыми последними изменениями и уточнёнными координатами. Были и компас, и перо, на кончике которого ещё не засохли чернила, стопка жёлтой бумаги, пепельница в виде головы чудо-рыбы, полная пепла и недокуренных сигар, а ещё – карманные часы-медальон, с одной стороны которых красовался искусно выполненный циферблат, а с другой – портрет молодой темноволосой женщины, грустной и очень красивой.

Чуть поодаль, у окна, что выходило на площадь и расставленные в её центре виселицы, стоял высокий статный мужчина лет тридцати с небольшим. Одной рукой он опирался на трость, другой – теребил кисти на плотной шторе. Он мог бы стоять ещё долго, но выглянувшее из-за облаков полуденное солнце ослепило его и заставило отступить. Развернувшись, мужчина, слегка хромая, добрался до стола, опустился в обитое бархатом кресло, взял в руки несколько исписанных и исчерченных бумаг, но тут же отложил в сторону и тяжело вздохнул. В рассеянном взгляде читались грусть, тоска и одиночество.

Покрутив в пальцах часы-медальон, мужчина бросил полный нежности взгляд на изображение молодой женщины и защёлкнул крышку. Глаза предательски заблестели, но он сдержался.

По ту сторону двери громко загрохотали. Шум приближался – поднимались по лестнице. Схватив с поверхности стола охапку бумаг, мужчина быстро швырнул их в ящик. Туда же отправились и фамильный компас, и серебряные часы; остались лишь навигационные карты и перо с чернилами. Взбодрив себя парой хлопков ладонями по щекам, мужчина приосанился в кресле и принял суровый вид, изрядно нахмурив густые брови.

Троекратный стук костяшек пальцев в дверь – та отворилась, пропуская гвардейцев и детину-тюремщика, волочившего за собой обессиленного пленника. Стоило им переступить порог, как узника тут же толкнули вперёд и с такой силой, что тот не устоял и упал на колени. Его руки были связаны за спиной, а месяцами нечёсаные волосы распластались по плечам и лицу так, что даже глаз не было видно. Головы пленник не поднимал, по сторонам не смотрел, а лишь мычал, словно полоумный, и слегка качался из стороны в сторону.

– А ну, поприветствуй командора, грязная скотина, – свирепо рыкнул тюремщик и врезал пленнику кулаком по уху.

И каково же было его удивление, когда узник, измученный сырой и тёмной, полной червей и мух камерой, вдруг медленно поднял голову, оскалился и процедил:

– А, Хиггинс. Ну, конечно... Кто же ещё, как не гончая псина Хиггинс, может мною интересоваться?

Предчувствуя, что после таких слов кулак проедет не только по уху, но и голове, и не только кулак, пленник зажмурился и втянул голову в плечи. Но удара не последовало. Сидевший в кресле и вдумчиво смотревший перед собой командор Хиггинс еле заметным жестом остановил попытки тюремщика ещё раз проучить наглеца, а затем поднялся и вышел из-за стола.

– Оставьте нас, – бросил он охране.