За несколько дней заточения заключённый уже успел обрасти легендами. Тюремщики, которых в подземелье насчитывалось четверо и которые всем своим видом ничуть не уступали упрятанным в клетки преступникам – такие же обросшие, неряшливые, нечёсаные, с гнилыми и жёлтыми зубами, – постоянно шептались друг с другом и обмусоливали новичка.

– Всю шайку привезли в Гранд-порт, а этот умудрился как-то удрать. Второй раз его схватили на заре восьмого дня в хлеву среди свиней. Он жрал помои из общей лохани и визжал, как поросёнок, а вместо носа у него был розовый пятак, – заливался один из четырёх тюремщиков, почёсывая глубокий шрам на потной шее.

– Всё не так было, – оборвал его более пожилой напарник. – Схватили его в объятой пламенем деревне. На голове его были рога, а на лице – козлиная бородка.

Пришла очередь третьего стражника вклиниться в жаркое обсуждение:

– Ой, не бреши. В борделе его нашли, в объятиях черноволосой Карлы. Там подлила снотворное в вино – его и вырубило до самого прихода командора.

– Да всё не так было, – вдумчиво промычал четвёртый и подлил себе в кружку настойку из кактуса. – Попался он в шторм. Корабль на мель сел, команда на реях болталась, а он один живой на деревянных обломках посреди моря качался. Весь продрог и еле дышал. Доставили его на фрегат командора всего в бреду и с пеной у рта. Тамошний кок клянётся, что виной всему был монстр-искуситель. Соблазнил несметными богатствами и силой опытного моряка, дал пощупать руками да сразу и отобрал. А вместе с сокровищами и удачу, и разум, и душу.

– Чего тогда он командору сдался, коль у него за душой ни гроша, ни удачи и ни мозгов? – встрял первый, явно не соглашаясь с тем, что узника представили несчастной жертвой обстоятельств и силы, неподвластной пониманию простого смертного. По шальному блеску в его глазах было понятно, что в наличие свиного рыла он поверил бы куда более охотно, чем россказням о коварном искусителе и штормовой волне.

– Пёс его знает. – Четвёртый задумчиво пригладил усы и короткую острую бородку.

– Он командору в лицо плюнул, – со знанием дела вставил третий. – Его и повязали.

– Значит, поделом голову с плеч. Командор такого не прощает, – подвёл итог первый и поднялся с лавки.

– Пора уже? – встрепенулись остальные.

Ответом им был стук каблуков, что отдавался десятикратным эхом, нагоняя зловещий ужас на и без того запуганных и усиливая отчаяние и без того отчаявшихся.

До той самой камеры было рукой подать, но открыть скрипучую дверь темницы опытный тюремщик решился не сразу. Стараясь оставаться незамеченным, он слился с темнотой стены и вперился взглядом, полным презрения, в узника, судьбу которого скоро будет вершить командор.

Заключённый сидел на холодном полу тесной камеры и не подавал никаких признаков жизни. Длинные, спутанные, засаленные волосы упали на лицо, а он и не торопился их убирать. Худые, но жилистые, руки были скрещены и не думали разниматься. Свети воткнутый в стену факел чуть ярче, можно было бы разглядеть следы грязи, застрявшей под длинными ногтями. Рваная одежда свисала лохмотьями с костлявого тела. Ноги были обуты в такие же рваные сапоги; каблук правого вот-вот собирался отвалиться.

– Эй, ты.

Тюремщик выскользнул из темноты, загремел ключами и крепким засовом. Его грубый отклик не получил ответа – сидевший на полу узник не повёл даже бровью.

– Делаешь вид, что не слышишь, но ты всё слышишь. Ты не мёртв, каким хочешь казаться. Я вижу, как расширяются твои ноздри при каждом вдохе. Со мной ты ещё можешь играть в молчанку, но командор выбьет из тебя всю спесь, и ты запоёшь, как миленький. Про всё, что командору будет угодно знать. А потом тебя повесят.