– Потише бы! – попытался возразить я, и тут же получил не очень профессиональный, но достаточно болезненный удар по почкам.

– Потерпишь.

– Я-то потерплю, но что вы будете делать, когда у меня руки отпадут?

Дед пододвинулся ближе, глянул на мои кисти.

– Запомни, у тебя здесь голоса нет! Ты здесь немой! Понял? Если замечу, что ты с кем-то разговариваешь – вырежу язык, – и, отворачиваясь, неожиданно и сильно шлепнул меня по лицу тыльной стороной ладони.

Из разбитой губы брызнула кровь.

– Ослабь узел. Нам нужен не труп, а заложник, – приказал он Пацану. – Всем отдыхать. Большой на стреме.

С первой минуты нового заточения моя голова стала работать на побег. В этой схватке я проигрывал уже не зачет, не месяцы дополнительной службы, я проигрывал жизнь. Но и выигрыш был соответствующий! Тут хочешь не хочешь – заработаешь головой.

В принципе путей спасения было четыре: окна в комнатах и на кухне и входная дверь. К двери мне, конечно, приблизиться не дадут. Можно попытаться вывалиться в окно – разбежаться, прыгнуть, выбить корпусом стекло. Но что останется от меня после слепого падения с четвертого этажа? И что ждет меня внизу: бетонный козырек, броня асфальта, острый как штыки частокол ограды палисадника? Знать бы. Нет, такой путь оставим на самый крайний случай. Спастись для того, чтобы всю оставшуюся жизнь пролежать в гипсе – сомнительное счастье.

Вернемся к двери. Открывается она внутрь, значит одним ударом ее не выбить. Замок запирается ключом, быстродействующей защелки нет. Нейтрализовать четырех здоровых мужиков, чтобы иметь время провозиться с запорами, вряд ли удастся. Это не гангстерский боевик. Пока занимаешься с двумя, третий всадит меж лопаток нож. А есть еще и четвертый, и пятый – хозяин квартиры. Голыми руками здесь не обойтись. Ладно, проехали. Что толку мысленно размахивать кулаками, когда они за спиной перекручены веревкой? Разделим проблему на составляющие. Вначале руки, потом двери, окна и все прочее. Освободить руки – вот первоочередная задача, за нее и будем воевать.

– Эй, на вышке! Мне до ветру надо, – окликнул я своего круглосуточного охранника.

– Чево тебе? – повернул голову в мою сторону Пацан.

– На парашу веди, говорю. Терпежу нет.

– Ничего, перетопчешься. Нанялся я с тобой в сортир бегать!

– Я терпеть не буду! Мне в этой компании стесняться не перед кем, – предупредил я. – А понравиться ли твоим дружкам жить в одном помещении с моими обгаженными штанами, я не знаю.

Я специально злил Пацана, заставляя его делать то, что он делать не желал, унижая его самолюбие, указывая на отведенное ему в иерархии банды сомнительное место то ли надзирателя, то ли мальчика-служки.

– Ты давай шустрей думай, а то как бы мои кишки не обогнали твои извилины!

– Ладно, вставай.

В коридоре я продолжал давать наставления:

– Ты, парень, не злись. Твое дело маленькое… если у меня маленькое. Мне в сортир ходить, тебе – меня водить. Ты моя сортирная приставка. А вот это ты зря, – охнул я, получив удар под ребра. – Я вот обижусь и никуда не пойду. Что тогда? Я белье стирать не стану, у меня руки связаны. Твои начальники тоже. Заставят тебя дерьмо отскребать. А это дело для будущего воровского авторитета несмываемое… – Опять удар. – Что же ты так неловко руками размахиваешь? Опять меня задел.

Слабость Пацана заключалась в его желании быть сильным. Окружающий мир он воспринимал сквозь призму больного подросткового самолюбия. Каждый поступок он оценивал с точки зрения его демонстративной престижности. Добавляет он ему авторитета или нет. Вот на этой струнке больного самолюбия и надлежало мне играть марш свободы. Какое дело было бы уверенному в себе бандиту до оскорблений, которые бормочет в его адрес пленник? Ведь он почти труп. Как можно обижаться на труп, на, считай, неодушевленный предмет? Можно обижаться на шкаф? А на потолок, пол? А этот обижается, негодует, расстраивается.