Соблазню простака на раз-два. Процесс запущен. Его челюсть ползет вниз, а из взгляда исчезает какая-либо осмысленность. Прикусываю губу, и вот Александр стоит передо мной, как овощ, которому не связать и двух слов.

— Простите, что подслушала ваш разговор, — делаю виноватое личико и складываю руки в молитвенном жесте, теснее смещая груди вместе. Мужичок облизывает рот, глядя на мой бюст, как загипнотизированный. — Кажется, вы собираетесь подставить своего… то есть нашего босса?

Ему требуется какое-то время, чтобы сообразить ответ.

— Н-нет.

— Уверены?

Он тяжело дышит. Трогает большим пальцем обручальное кольцо, но взгляда от моих сисек не отводит.

— Уверен.

Козел.

Я опускаю руки и плотно прикрываю свою драгоценную, упругую троечку полами пиджака, застегивая на пуговицы. Как по щелчку, внимание Александра возвращается к моим глазам.

— Что ж, вероятно, я ошиблась.

Ни черта.

— Да-да, ошиблись, Даниэла.

Я наблюдаю за тем, как он в спешке совершает контрольный осмотр поверхности своего письменного стола, хватает с пола дипломат и широкими шагами топает к двери.

Это кажется безумием, но я вдруг ловлю себя на мысли, что должна во что бы то ни стало разыскать упомянутый в его телефонной беседе договор.

Если этим можно навредить Кирсановым, или по крайней мере обзавестись хоть каким-то рычагом давления, то я постараюсь.  

8. Глава восьмая

МАКАР

Если однажды меня спросят о самом лучшем дне в моей жизни, я без промедлений отвечу: «День, когда мой папаша сдох».

У меня с ним были натянутые отношения, выражаясь очень деликатно.

Я не разделял любовь братьев к отцу. Не видел в нем опоры и уж точно не знал его любви. Но прекрасно помню лживую заботу, которую он с обожанием и мастерством демонстрировал на публику, появляясь где-либо с нами.

До сих пор задаюсь вопросом: этот человек вообще любил кого-то, кроме себя и денег?

Я, Рома и Феликс ничего для него не значили, но братья считают иначе. Наверное, я мог бы сказать им правду о том, какой монстр воспитывал нас. Тем не менее, не решался и вряд ли решусь. Это разобьет им сердца.

Я предпочитаю обходиться одной сломанной душой — собственной.

А судьба, похоже, не собирается упрощать мое существование, да? Подсовывает девчонку из прошлого, вытаскивая из глубин сознания паршивые воспоминания. Один образ тянет за собой другой, и так до бесконечности, пока в конечном итоге давно былое не затаскивает разум в мощную бурю.

Часто сравниваю свою голову с жилищем барахольщика, страдающего накопительством. Столько ненужного хлама, от которого по-хорошему нужно избавляться, но я храню весь мусор, сдувая с него пылинки. Плохое, хорошее — все хламится в одной куче, поэтому я давно перестал разделять и отличать одно от другого.

Узнав, что Даниэла будет работать на нас, я взялся за сигарету. До этого не курил два года.

Нервишки взбунтовались, вынудив схватиться за отраву. Теперь бы оторваться от фильтра. В никотиновом тумане, которым пропитался мой кабинет, проще думать о Покровской и о том, какую дичь она вытворяла в школьные годы.

Про таких, как она говорят: «Ах, это же та самая главная школьная сучка!», которая скорее глотки всем вокруг перегрызет, но отстоит свою правоту и удержит корону на голове. Редкостная, но незабвенная дрянь, в которую я когда-то по уши втрескался.

Рома и Феликс об этом по-прежнему ни слухом ни духом. Я стыдился чувств к Даниэле.

Мне казалось, что я предавал своих братьев. Каждый раз, когда видел эту роковую красотку с роскошными шелковистыми локонами цвета горького шоколада и млел от того, как она взмахивала ими, как они пружинили при грациозной походке; каждый раз, когда смотрел в ее пронзительные васильковые глаза, глядевшие на меня в ответ с презрением и исступленностью.