– Я не шмакодявка! Я уже выросла!

– Ага! На один сантиметр?

Посадил меня к себе на плечи, взялся за стену ямы.

– Вставай на ноги и пытайся подтянуться.

– А ты вверх не смотри!

Забралась к нему на плечи ступнями, но до края ямы достать не могу. Он выше от меня на голову. Этот проклятый край.

– Та ладно. Я уже видел твои труселя. Белые в горошек.

– А вот и нет. Они в цветочек… Черт!

– Дуууураааа, вот ты дура!

 И ржет, сволочь. Пошатнулась, упала обратно в яму, соскользнув вниз.

– Что такое, малая? Не доросла? Я ж говорил, что ты шмакодявка! Могу попытаться зашвырнуть наружу, как мяч. Как думаешь? Долетишь?

– Что здесь смешного?! Придурооок!

– Зато я теперь знаю, что ты носишь трусы в цветочек!

Набросилась на него с кулаками. Но они о мощную грудь бьются, и больно мне, а не ему.

– Думаешь, ты самый крутой? Ни хрена! Был бы умнее, как Марко, молчал бы и не получил хлыстом от отца! Это потому, что ты придурооок!

– Рот закрыла!

– Сам заткнись!

Сальва вдруг схватил меня за порезанное плечо и дернул к себе, от боли слезы из глаз полились. Его лицо тут же изменилось. Мгновенно. Исчезло это выражение презрительного цинизма, и брови вверх приподнялись, глаза округлились.

– Что такое, малая? Больно? Прости…где? Там, где порез?

– Не трогай меня! Не прикасайся!

Сцапал в охапку и принялся раскачивать.

– Сейчас пройдет… вот увидишь. Сейчас пройдет. Маленькая моя… Вереск…я не хотел.

Качал на руках, как ребенка, что-то пел, бормотал. Его голос обволакивал, успокаивал, забирался под кожу и порхал там микроскопическими прозрачными бабочками. Я так и уснула у него на руках в холодной яме, под звуки его голоса. Плечо, и правда, перестало болеть, особенно после того, как длинные пальцы Сальвы поглаживали меня чуть ниже раны… убаюкивали и ее. Его пальцы, дивные, волшебные пальцы, умеющие извлекать из гитары такую пронзительную музыку… если бы я знала, какую боль они могут причинять. Наверное, уже тогда бежала бы от этого чудовища без оглядки, но Паук плел тоненькую вересковую паутинку и оплетал ею мое крохотное детское сердечко. Так сладко я еще никогда не спала. Так сладко мне еще никогда раньше не было.

Проснулась я от криков. Кричала моя мать, и ей вторил отец. Я слышала ярость в их голосах.

– Он взрослый! Ему девятнадцать! Она провела здесь целую ночь! С ним!  Наедине!

– Твой сын затащил мою дочь к себе в яму, Аль!

– Ноги моей не будет в этом доме! Достаньте ее немедленно!

– Грязный подонок твой Сальва!

Альфонсо молчал. Стоял в нескольких метрах от ямы и молчал. Меня вытащили. Приставив лестницу. Мать тут же сжала меня в объятиях, заворачивая в плед. Она целовала мои щеки, гладила волосы и шептала по-русски:

– Боже-боже, малышка моя… мы всю ночь тебя искали… девочка моя… как он тебя заставил это сделать… запугал, да?… Моя маленькая.

 Я вырывалась из ее рук, но она меня словно не слышала. Сжимала, гладила. А я увидела, как сильно и безжалостно пнул Сальваторе отец, едва тот показался у края ямы, пытаясь вылезти. Пнул изо всех сил ногой в лицо, так, что тот обратно упал. Альфонсо развернулся, чтобы идти в дом, и я услышала голос своего отца.

– И это все? Все, что ты скажешь, Аль? В твоем доме… под твоей крышей! Таково гостеприимство великого капы?

– Тебе заплатят золотом и проводят до ворот.

– Я не нищий, чтоб ты бросал мне в лицо золото после того, как твой сын…

– Не хочешь золото? Не будет золота! Выпроводите их. И проследите, чтоб уехали.

Сицилия. Палермо 2003 г.

– Приперлись. Никто их не звал. И этот ублюдок приехал.

– Вы о ком, моя птичка?