– А ты недолго? – канючу я.

– О-хо-хо, – улыбается бабушка и передразнивает меня: – «недолго!» Подумала бы своей головой! Ехать на автобусе, пешком идти, и обратно так же.

Она так и говорит: «своей головой», но на этот раз я ее не переучиваю.

– Ну, ладно, – соглашаюсь я. – Но все-таки постарайся недолго.

Я смотрю в кухонное окно на ее невысокую фигурку на обочине дороги до тех пор, пока она не скрывается из виду.

Время без бабушки тянется неимоверно долго. Я прилипаю носом к оконному стеклу, встречаю глазами каждый прибывающий на остановку автобус, а бабушки так и нет. Скоро мама с работы придет, а бабушка исчезла бесследно. Может быть, что-то случилось?

Наконец я вижу ее, спешащую по направлению к дому.

– Ну, что? – спрашиваю я. – Договорилась?

– Договорилась, – вздыхает бабушка.

– А чего так вздыхаешь? – прицепляюсь я репьем.

Мне кажется, так не вздыхают люди, у которых все получилось как надо. Так и есть.

– Запил Иван опять, – хмуро говорит бабушка.

– А прийти обещал? – не отстаю я.

– Что ты пристала, як банный лист до задницы? – сердится бабушка.

Когда она сердится, всегда часть слов говорит по-украински.

Я смолкаю. Бабушка острым ножом откалывает от полена тонкие лучинки.

– Холодно как в хате. Осень, – бормочет она тихо. – Надо подтоплять уже на ночь.

Я знаю, что надо не так говорить. Что это еще за «подтоплять»? Протапливать – другое дело. В другой день я бы сказала ей, как надо правильно, и мы бы вместе посмеялись. Но сегодня бабушка и так расстроенная.

У меня в голове зреет новый вопрос, и, пока он зреет, я поглядываю на бабушку. Она уже уложила в печку щепки, сверху – поленья, чиркнула спичкой. Скомканная газета сразу занялась оранжевым пламенем. Оно со всех сторон обхватило тонкие лучинки, и те затрещали.

– Бабушка, а почему ты всегда этого пьяницу просишь печку обивать? Сама же говорила: есть другой печник.

Бабушка смотрит на меня взглядом, не сулящим ничего доброго. Но я продолжаю гнуть свое:

– И берет дешевле. Ты ж сама мне говорила!

– Э-э-э, – разочарованно смотрит на меня бабушка. – Так что ж, что говорила! Другой мэни не нужон. (Она всегда так говорит: «мэни», что значит «мне», и «не нужо́н», с ударением на «о».) Иван – мастер!

– Так и тот мастер! И берет дешевле!

– Мастер-ломастер, – злится бабушка. – Сказала я тебе: Иван мастер!

– Но ведь пьет! – не сдаюсь я и продолжаю допрос: – Сколько ты его ждать будешь? Что он обещал?

– Как проспится – придет и сделает, – говорит бабушка.

– Хм, – недоверчиво хмыкаю я, – если он неделю будет пить, то ты неделю будешь сидеть и его поджидать?

– Буду поджидать.

Печник материализовался через пару дней. Он возник внезапно, чуть слышно хлопнув калиткой и, кое-как справившись с щеколдой, безмолвно застыл у порога, комкая в руках кепчонку. Я с любопытством уставилась на него. Это был тщедушный старичок в пропыленном пиджаке и истрепанных армейских штанах.

Дверь за ним распахнулась. Бабушка привычно метнулась к ней – закрыть – еще никому из гостей не удавалось закрыть ее за собой.

– О-о-о, раззявил все нараспашку, – беззлобно ворчит она.

Многолетняя сноровка ее не подводит: нажатие на отполированную металлическую «педальку» щеколды, решительный, но плавный рывок к себе – и вот уже по ту сторону двери защелка цепляется за нужную бороздку и дверь плотно закрывается.

– Здравствуй, Иван! – приветствует гостя бабушка.

Печник кивает, мычит что-то неразборчивое, бегло осматривает крошечную квартирку, останавливает цепкий взгляд на печке.

Я смотрю на него из комнаты как на диковину заморскую. От бабушки я знаю, что Иван – глухонемой. Интересно, как бабушка будет с ним разговаривать, ведь он ничего не слышит, а бабушка не умеет писать. Она рассказывала мне, что грамотные пишут ему то, что хотят сказать, в записках.