Еще в шкафах очень много художественных книг. Их я открываю только затем, чтобы убедиться, что там нет ничего интересного (то есть научного), и больше уже не притрагиваюсь к ним. Даже к книгам с картинками, которые, как говорит бабушка, когда-то были папины. Скучно, скучно. Среди бабушкиных художественных книг есть такая особая разновидность, которая называется «стихи». Это самая бессмысленная вещь на свете. Еще более глупая, чем дурацкая история про стрекозу и муравья. Слова составлены в строчки-столбики и все вместе почти ничего не обозначают. Кружевом, камень, будь. И паутиной стань. Неба пустую грудь. Тонкой иглою рань. Камень не может стать ни паутиной, ни кружевом, потому что камень – это камень. Он может стать песком. А небо нельзя ранить, потому что там только газ, капли воды и кристаллы льда. Чуть повыше написано: «Я ненавижу свет однообразных звезд». Я захлопываю книгу и читаю имя на обложке: Осип Мандельштам. Дурак ты, Осип. Звезды не однообразные, у них много невероятно интересных разновидностей: красные гиганты, белые карлики, коричневые карлики, сверхновые, нейтронные звезды… И ненавидеть их – очень глупо.

Только в одном мы с бабушкой не можем договориться: она очень любит стихи. Я не понимаю, как человек с такой полезной профессией может любить такую бесполезную ерунду. Бабушка часто включает радио, где стихи читают – ужас! – вслух. С подвываниями. Это называется «читать с выражением». Я тогда беру книгу и ухожу в дальнюю комнату, чтобы не слышать. «Стихи – одна большая глупость», – говорю я за обедом. «Эх, Ломоносов, ты просто еще не доросла до того, чтобы понимать поэзию. Хотя какой ты Ломоносов – он, между прочим, стихи писал». – «Что – правда? – не верю я. – Ученый писал стихи?» – «Пойдем, сама убедишься», – бабушка идет к шкафу, достает книгу, показывает. Михаил Ломоносов. Оды. Стихотворения. Открываю книгу и читаю первое, что попадается на глаза. Я знак бессмертия себе воздвигнул. Превыше пирамид и крепче меди. Что бурный аквилон сотреть не может. Ни множество веков, ни едка древность. Не вовсе я умру, но смерть оставит. Велику часть мою, как жизнь скончаю.

Это немного понятнее, чем про небо с пустой грудью. Совсем-совсем немного. Вот просто на чуть-чуть. «Что такое аквилон?» – спрашиваю я. «Древние римляне так называли сильный северный ветер». – «А что такое знак бессмертия?» – «Это могут быть самые разные вещи. У Ломоносова – его научные открытия. И его стихи. Человека давно нет, а книга его стихов есть».

Над всем этим я очень долго думаю. Получается, знаменитый ученый может писать стихи. Самую бесполезную вещь на свете. Как я смогу стать ученым, если не понимаю, для чего нужны стихи?

«А мой дедушка…» – «Что – дедушка?» Я молчу. Прошло два дня. Мы обедаем. Бабушка не любит, когда я болтаю за едой. «Ну – он ведь тоже „скончал жизнь“. Он оставил знак бессмертия?» – «Оставил, – бабушка вздыхает. – Он спас жизнь очень многим людям. У тех людей родились дети, а у них – свои дети. Это и есть его знак бессмертия». – «А». Это все, что я могу сказать. Кажется, в стихах все-таки есть какой-то смысл. Непонятный, еще непонятнее, чем в книгах по медицине. Но есть.

Проходит осень, наступает зима. Потом Новый год. Потом мне исполняется шесть лет. На день рождения я прошу маму с папой подарить мне два керамических горшка и книгу про Ломоносова. Лист сенполии и веточка фикуса Бенджамина давно дали корни и даже новые листья и теперь растут в земле, в пластиковых банках, и бабушка говорит, что это неправильно. Вместе с горшками папа дарит мне еще одно растение, которое называется аглаонема амелия (род аглаонема, семейство ароидные, происхождение – Юго-Восточная Азия). «В твою коллекцию, Матильда, – говорит папа. – Леону бы понравилось». И громко смеется. Я не знаю никакого Леона и не понимаю папиных шуток, но растение мне очень нравится. У него большие красивые листья с узорами, как на спинке ящерицы.