Как я, например.

Для меня напряжение было слишком сильным, я не привыкла к такому давлению. В школе ко мне относились спокойно. Приветливо, без насмешек. Правда и не приглашали никуда, на всякие вписки и тому подобное. Но я и не стремилась. Не до того было. Сначала болеющая мама, а потом и бабушка требовали всего моего времени. 

Поэтому дом-школа. Школа-дом. 

И сейчас, оказавшись в положении жертвы, я банально не справлялась. Переживала, плакала, ходила разбитая. 

Одна надежда была, что все со временем утрясется. Про меня забудут. Переключатся на кого-то другого. Иногда малодушно жалела, что не дала Алиеву списать в начале сентября. Сейчас, может, было бы полегче...

Но ничего не вернешь теперь, глупо сожалеть. 

Алиев опять задел меня какой-то глупой шуткой, ниже пояса, и , не дождавшись реакции, кинул скомканной бумажкой. Его стая тут же подобострастно рассмеялась. 

Правда, когда зашла Татьяна Викторовна, все разом замолчали. 

Вот уж кого я уважала! 

Не только за знание предмета, за увлеченность им, которая чувствовалась в каждом слове, в подготовках к лекции, но и за то, что она смогла совершить невозможное, найти подход к нам, бешеным первокурсникам. 

Правда, я с самого начала старалась, потому что  литературу  любила, да и вообще, привыкла успевать, да и  уроки проходили интересно, но вот многие наши... Особенно, мальчишки. Первый месяц тяжело было. И смотреть на Татьяну Викторовну больно. Так она переживала, что ее не слушают, что ее предмет не ценят. 

Но со временем все утряслось. Конечно, и сейчас все далеко до идеала, но все равно половина группы уже сидит, молчит, слушает. Может, дошло все же хоть что-то?

Тут рядом со мной грохнул стул, я вздрогнула. Повернулась, чтоб узнать, кто же подсел. И замерла. Алиев. Что ему надо от меня?

Я отодвинула стул как можно дальше, но занятия уже начались, и сбегать - значило привлечь к себе внимание, выставить себя дурой. 

Алиев придвинулся ближе, положил руку на спинку моего стула таким невыносимо наглым собственническим движением, что я разозлилась. И решила дать отпор в кои-то веки. 

- Убери руку! - сквозь зубы прошипела я. 

- А то что? - Алиев , не убирая руки, демостративно наклонился ко мне, говоря тихо, прямо в ухо. Не говоря даже, а шепча с таким мягким гортанным похрипыванием, что у меня все внутри задрожало. От гнева, конечно же. И кровь в лицо бросилась. От раздражения, само собой. 

- Ничего! Убери руку, мне противно!

- Противно? А так? - и он нагло сунул нос практически мне в ухо, вдохнул шумно, сглотнул, - пахнешь, как дешевка. Тошнит.

- Тошнит - отсядь! - мне стало ужасно неприятно. Гад какой, и говорит мерзости!

- Слышь? А ты везде так пахнешь? А? - не обращая внимания на мое возмущение, продолжал хрипеть он, при этом не отрываясь от моего уха, шевеля своими шумными вдохами и выдохами волосы на виске, затем придвинулся еще ближе, а, учитывая, что рука его по-прежнему находилась за моей спиной, было полное ощущение, что Алиев обнимает меня. 

Я сжалась от его давлеющего присутствия, от его мерзких слов, от горячего дыхания, что рождало мурашки по рукам и спине. 

- Отвали от меня, - сквозь зубы прошипела я, - отвали!

- Нет, ты скажи: а киска твоя так же пахнет, а? Дашь попробовать? 

И вторая рука неуловимо быстро скользнула под парту, легла на колено.  Я успела только мысленно взвыть от негодования и ужаса, когда Татьяна Викторовна спасла меня, выкинув поганца прочь из кабинета. 

А я еще долго приходила в себя, трясясь , словно в лихорадке.

И вертелись в голове гадкие слова, произнесенные хриплым шепотом: "Дашь попробовать? Дашь  попробовать? Дашь?..."