Попытка исповеди на заданную тему.

Да, у меня есть мечта. Настоящая. Большая. Взрослая мечта.

Я мечтаю быть собой.

То есть – писать тексты.

Просто писать тексты-буквы-слова.

И ничем другим не заниматься.

Иметь много денег и писать.

Или получать много денег за то, что просто пишешь. Не важно.

И хорошо бы – в доме на море. Но и дом, и деньги – это опция.

Главное – писать тексты.

Вот это и значит для меня – быть собой.

Пояснение.

В моей жизни было детство. В этом детстве я писал стихи.

Я не думал о заработках, о карьере, о семье. Я просто жил и писал стихи.

Я ходил в поэтическую студию.

Каждую пятницу я шел во Дворец Пионэров на улице Фадеева.

Там в 17:00 собирались дети.

И читали свои стихи друг другу.

Но главное – руководительнице этой студии Ольге Ивановне Татариновой. Этому человеку я всегда был, есть и буду благодарен.

Она любила того меня – именно того.

Не будущее во мне она любила и ценила, но настоящее.

Настоящее во всех смыслах.

Она ценила того меня так, как не ценил я сам.

Того, кого я, окончив школу и войдя в большой мир, спрятал где-то далеко.

Или нет. Так слишком просто.

Этого мальчика я бросил, как бросают собаку.

Просто вывез куда-то, высадил из машины и уехал.

А он смотрел, как я уезжаю. Почти не сопротивлялся.

А я рос.

Бросил писать.

Получил образование.

Знакомился с людьми.

Становился филологом, потом – театральным режиссером.

Зарабатывал.

Снова знакомился с людьми.

Жизненный капитал копил.

А сейчас я хочу все вернуть взад.

Я мечтаю все вернуть.

Не поймите вульгарно.

Не счастье детства, нет.

Не Пицунду, где отдыхали мы с родителями.

Не подмосковное Болшево.

Себя.

Кстати, о Болшеве. Оно снится. Часто.

Дом творчества кинематографистов, куда возили меня родители на зимние каникулы.

Там сейчас бог знает что… А тогда там было счастье.

Там зимой были финские сани и катались с горы.

И был запах свежих сладких булочек ближе к пяти – на чаепитие.

Да, и Сам Чай – в стаканах с подстаканниками.

Индийский – представлялось.

И представлялась Индия. И кино по вечерам.

И еще были лыжные походы.

И огромные деревянные шахматы и шашки. Хочется вешаться.

Не как пальто. По-другому.

Не будет ни того тела, на которое натягивал чулки, чтобы не мерзнуть.

Ни той темноты ночного леса. Ни той простуды.

Ни жидкой ели, обернутой гирляндой из лампочек, мигающих безмолвно.

Хочется плакать. И не получается.

Я знал, что этим кончится, и нечего лукавить.

По крайней мере, теоретически – жить еще долго.

А то, что сниться будет Болшево до конца, – надо терпеть.

Может быть, в этом и есть главное что-то…

Может. Но я все равно мечтаю.

Я мечтаю вернуться туда, чтобы вернуть себя.

Того, который боялся людей. Стеснялся. Стыдился. Робел.

Того, кто думал о Вселенной и читал книги.

Того, кто не умел общаться и манипулировать.

Того, кто не знал. Чего? Не знаю. Просто. Не знал.

Для кого вся жизнь и весь мир сосредотачивались в листе тетрадном.

В словах, выводимых на нем.

Кто, идя по улицам, в гости, в школу, не думал о проходящих бабах, а складывал слова в строчки…

И в этом чувствовал радость, и смысл, и наслаждение.

Я был я.

И вдруг я взял и оставил себя там, далеко позади, на обочине.

Зачем? Почему?

Ответа нет. Теряется во мраке прошлого. И не важно теперь.

Важно, что теперь это не Я. Это Он.

Я бросил его. Так точнее.

Я бросил его. А сам пошел-поехал-побежал-поспешил вперед.

И не оглядывался.

И вот иду по жизни – уверенный, веселый.

А он смотрит на меня. Оттуда. Глазами.

Смотрит на то, чем я стал.

И не думаю, что радуется.

Или нет. Радуется.

Что я жив. Что любим. Что здоров. Что родители со мной.

Но.

Мне тяжело смотреть ему в глаза.