Китэрия и без того страдала, будучи невольницей, и не считала нужным как-то вуалировать это. Таймара же её нежелание покориться бесило. Он искренне не понимал, отчего одни женщины рады сдаться его воле, а другие так отчаянно сопротивляются. Раньше он таких гордячек не неволил. Он либо передаривал их, либо и вовсе отпускал, ели они были слишком нежны и хрупки. Правда таких историй в его жизни было немного – три, может четыре, за всю жизнь.

С недотрогами князь расставался легко, даже если те были красивы, наверно от того, что он никогда не вёл счёт любовным победам, его интересовали лишь военные достижения. Постельные утехи имели для него исключительно развлекательный характер и, несмотря на то, что князь был редкостным гурманом, его сердце всегда оставалось холодным. Красавицы горячили кровь, вызывали желание, интерес, порой фантазии, но ни одна из его наложниц не способна была сотворить с ним того, что проделывала Китэрия. И дело было вовсе не в её чарующей внешности (хотя, чего лгать самому себе, от её вида и запаха князя будоражило, как вскипающую в горниле сталь). Беда крылась в чем-то потаённом, но от этого не менее реальном, чем его собственная плоть, болезненно реагирующая на лилулай.

Пролистывая страницы прошлого, он с отчаянием вспоминал, что нечто подобное чувствовал ещё до встречи с Китэрией. Впервые это случилось с ним в ночь, когда он увидел странный сон о девушке с вересковыми волосами. События того видения стёрлись из его памяти, но смутное, удушливое ощущение обреченности и какая-то болезненная нега, поглощающая его словно болото, осела тогда воспоминанием.

Если бы в день, когда Шема предрекла ему поражение, она поведала о разбивательнице сердец, он бы расхохотался ей в лицо. Теперь же Таймару было не до смеха. Две недели, проведённые в тесной спайке с лилулай, сделали своё роковое дело – прежде свободный от любовных недугов, князь стал их добровольным пленником. Он уже не мог сопротивляться чарам Китэрии, он мог лишь увядать, моря себя голодом и сражаясь с бессонницей.

Но больше всего князя мучила даже не сама эта агония, а стыд, потому что всем обрушившимся на него заботам, он предпочитал заботы о ней. На первом месте у будущего правителя были не нависшие над Роглуаром атмосферные катастрофы, ни соглашения с соседним княжеством, ни добытые трофеи или же новые невероятные открытия, сулящие технический прорыв, и даже не военный поход на Валамар, о котором он думал всё реже, а маленькая девчонка, живущая прямо над его спальней. В любую минуту она могла сделать его либо самым счастливым человеком на свете, либо самым несчастным. И от того, что его собственное благополучие зависило теперь не от него самого, а от несносной валамарки, Таймара скручивало, как канат. Он был близок к тому, чтобы его страсть сменилась ненавистью, и лишь инстинкт охотника подстёгивал его, нашёптывая по ночам разного рода стратегии, уловки и ходы.

Но что бы он не предпринимал, как бы ласков и сдержан не был с лилулай, её чувствительная натура считывала угрозу. Китэрия боялась князя так же, как и его подданные, а может и больше. И как только он улавливал её страх, тот сжимал и его измотанное сердце. Таймар задыхался от этого чувства не меньше самой этэри, распаляясь в такие минуты ещё больше, что повергало нежную Китэрию в глубокие бездны отчаяния. Как извлечь и её, и себя из тех чёрных глубин, в которых они порой оказывались, Таймар не знал, он мог лишь замыкаться в кругу страха и боли, раня их обоих.

И всё же он искал решения, надеялся, что рано или поздно обнаружится выход из лабиринта этих убийственных страстей. А пока Таймар его искал, насущные дела довлели над ним всё сильнее. Накопившиеся вопросы не просто требовали скорейших решений, а начали стучаться в его двери.