Похоже – мне в самом деле пора.

– Поворачивайся, Александр свет Иванович – изволь откушать… Молочка горячего, с медом… Вот сало медвежье топленое: давай-ка пей, пока не застыло…

– Когда ж вы от меня отстанете, ироды! Дайте хоть помереть спокойно. Пожил, пора и честь знать.

– Нет, миленькой, – не время тебе. Когда Илюшка-внучок только привез твою милость, и впрямь смертушка в головах стояла. А теперича хочь маленько, но назад отшагнула. Так мы ее шаг за шагом, да и спровадим!

– Зачем?

– Зовет она тебя, значится… К себе манит… Не слушай проклятую! Тебе, батюшка, жить долго надо.

– Не хочу.

– Великий грех и адская гордыня – от Божьего дара отказываться. А окромя того… Я ведь, сущим младенцем бывши, застал ишшо блаженной памяти государя Михаила Феодоровича, о здравии его в церквах возглашали… Сочти, сколько лет на белом свете прожил. И во всю свою жизнь не слыхивал, чтобы кто перед царем за мужиков заступался!

– Дозаступался – сам видишь, чем дело кончилось.

– Понятно, оболгали тебя бояре.

– Уймись, дед Василий. Сам я виноват. Глупость сгоряча сделал: себя погубил, а проку никакого.

– Прок есть: зачтется сие перед Господом!

– Вот и я думаю, что пора к Господу. Или кто там за него. Да не огорчайся так. Хочешь, выпью твои снадобья, хоть и воняют. Все равно от них ни добра ни худа не будет.

Старик с юношеской резвостью устремляется к печке: главное правило его фармакопеи, что все должно быть горячим. Он тощ и малоросл. Легок, как сухая щепка. Надо же – Михаила помнит! Стало быть, ему не меньше восьмидесяти. Может, и врет. Обычно крестьяне столько не живут: раньше израбатываются. Впрочем, не похоже, чтобы он сильно усердствовал за сохою – даже в молодости. Скорее знахарь, чем пахарь. Травознатец, шарлатан, немножко колдун (когда приходский поп отвернется). Встречаются такие мужички, нехватку телесной силы восполняющие хитростью. Внучок у него покрепче телом, но ум унаследовал. В Амстердам у меня попал за успехи в школе – а вообще-то семью не слишком хорошо знаю.

Вот и пришло наказание за мою доброту.

– Пей, миленькой: не гляди, что запах, – медвежье сало, оно завсегда духовитое. Чем крепше дух, тем больше в ем пользы! Этакое доброе лекарство тебе сам дохтур Быдлов не пропишет! Ищо барсучье от легошного недуга помогает. А уж самая сила – волчье! Погоди, по первотропу тебе волка затравим, гладкого да жирного! Да в баньке с травами пропарим, лихоманка-то и уйдет.

– Кого пропарите, волка?

– Его-то зачем? Тебя, боярин. Супротив грудной болести лучше баньки ничего нету.

Сопротивляться дедову напору нет сил. Ладно, черт с ним – банька так банька… Может, согреюсь: даже у печки, под двумя одеялами, меня бьет озноб. Могильный холод от крепостных камней пробрался в кости.

Банька ли помогла или несчастный волк погиб не даром – но недели через две я впрямь окреп до такой степени, что стал подниматься с постели и при чужой поддержке мог пройти несколько шагов. Кашель по-прежнему рвал горло, однако кровь в мокроте пропала. Тело казалось чужим: костлявое, с дряблой и бледной до синевы кожей в цинготных кровоподтеках. Душа была не лучше. Все, к чему стремятся люди, чего я сам с неукротимой силою добивался: чины, богатство, слава, любовь женщин, – казалось вздором. Неопрятная борода с густою проседью, отросшая за время бедствий, состарила меня с лица лет на двадцать: привык считать себя молодым, а теперь видел в зеркале битого жизнью пожилого бродягу. Староста пытался подъехать с хозяйственными делами, но был безжалостно отшит:

– Егорушка… Решайте одни, своим сходом. Как по весне приговорили меня к топору, имущество отписали на государя. Вас – в том числе. Так что Его Величество, царь Петр Алексеич, переменив мне участь на дальние деревни, просто позабыл, что деревень-то никаких у меня нету. Сам же отнял. Значит ли указ о ссылке, что сим имение в прежние руки возвращается, или мы с вами просто соседи… Не снизошел он до объяснений.