К цинге прибавился сухой, злокачественный кашель, через неделю перешедший в кровохарканье. Начался жар, лихорадка помрачила разум. Сколько дней минуло в полубреду? Бог знает… В моменты просветления посещала мысль, что мне, всего скорее, из крепости не выйти, – но не вызывала протеста. Люди смертны. Раньше или позже – не все ли равно? Жизненные силы иссякли.

Освобождения не помню. Или очень смутно. Куда меня тащат? Оставьте наконец в покое, мучители! Худая телега влачится по непролазным осенним лужам. Щелястый потолок из некрашеных досок, стены не лучше – отовсюду дует. Гарнизонная гошпиталь? Важный немец щупает пульс. Вроде бы раньше его видел, и даже помнил, как зовут… Неважно, черт с ним! Из-за спины доктора слышны мучительные стоны: схватившись руками за живот, корчится на постели долговязый детина в исподнем. Усатый подлекарь подносит ему ипекакуану, заставляет пить. Я счастливей соседа: на мою долю достается рюмка лауданума. Блаженное забытье растекается по членам…

…Тусклая лампада над соседней кроватью не в силах разогнать мрак. Из-под казенного одеяла торчит мосластая нога, бледная, как у битой курицы. Остальное загораживают две плотных спины.

– Отмучился. А с тем что делать будем? Коли он тут залежится – как бы беды не нажить. Дохтур-то чего сказал?

Меня здесь совершенно не берут в расчет. Обсуждают, словно я уже мертвый и это моя нога торчит из-под грязного одеяла.

– Ежели в двух словах и по-русски – сказал, что не жилец. А нас винить будет не за что: на все Божья воля.

– Да я не о том, Иван Карлыч. Надо евонное сиятельство поскорее с рук сбыть. Не то, боюсь, кое-кто из сильных людей, наоборот, недоволен будет…

– Чем, господин комендант?

– Да хоть тем, что он тут, а не на погосте. И потом, по указу-то государеву ему что приказано?

– Дальние деревни, безвыездно.

– Вот видишь!

– Так ведь не довезти, помрет в дороге.

– Сам же говоришь: Божья воля? Помрет – стало быть, пора приспела. Тем паче, коль не мы повезем. Завтра похлопочу, тут один парнишка о нем справлялся.

– Куды прешь, чухна немытая?! По харе давно не получал?!

Пятятся кони, хлобыстнутые по мордам, наш возница шустро соскакивает наземь, кланяется в ноги, ломая шапку, – а вожжи не забывает придерживать. Его шутейно, через тулуп, вытягивают плетью по спине. В окружении верховых слуг проносится, расплескивая снежную слякоть, золоченая карета шестериком. Большой чин едет. На парочке, запряженной в простую кибитку, поперек пути такому не суйся!

Мужик рукавом утирает щеку от грязи, провожает кавалькаду опасливым взором и снова утверждается на облучке, ловя задницей пригретое место. Молодой парень рядом со мною шепчет вдогонку карете витиеватое морское ругательство. Возница резко его обрывает:

– Нишкни, Илюха! Здесь тебе не Аньстердам!

– Знамо дело, Питер – мать его через пресвятую троицу – бурх!

– Ну и чем те Питер не ндравится? Тут тоже жить можно! Намедни была свадьба у Головиных – так всем прохожим по чарке наливали!

Я на мгновение просыпаюсь от апатии:

– У кого свадьба?

– Так эта… Иван Михайлович за вдового князя Трубецкого дочку выдавал.

– Которую?

– Да как же ее… Эту… Ольгу Ивановну!

Он втягивает голову в плечи, чрез всю крестьянскую толстокожесть понимая, что смолол лишнее и можно крепко получить по загривку; но мне никогда не нравился обычай карать дурных вестников. Да и сил нету.

Н-да. Была у меня невеста.

Давным-давно. Тысячу лет назад, наверно.

Дай Бог ей счастья с Трубецким. Сенатором и князем. У которого внукам скоро в полк записываться. Чью фамилию носит бастион, где меня держали полгода. А я боялся, что стар для нее!