На этот раз Корсака даже с земли поднимать не стали, а долго, с остервенением пинали лежачего, большей частью норовя попасть сапогом в лицо. К счастью, руки у казака были связаны спереди, и он ухитрялся хоть немного но прикрывать голову. Зато спине досталось, как снопу на току. Несколько раз хрустнули ребра, и тело обожгло острой болью, рот заполнился кровью. Иван совсем попрощался с жизнью и стал шептать разбитыми губами «Верую» — решил, что харцызы так и забьют до смерти, но у Дьяка были другие виды на пленника. Дав разбойникам сорвать злобу за бессонную ночь, он остановил избиение.

— Хватит… Остынь, Лушня! Uzak dur, Махмуд! Я хочу услышать его вой!.. Медведь! Где кол?

— Угомонись, атаман… — проворчал в ответ, тот самый здоровяк, что хотел ремней нарезать. — Ты не забыл, что мы в Диком Поле, а не в лесу? Здесь чернобыль и полынь самые большие деревья. Так что, если непременно на кол посадить казака желаешь, придется его с собой забрать. Пока хоть на какую-то рощицу не наткнемся. Думаю, к вечеру, что-нибудь подходящее отыщется. Если на север двинемся.

— Что?! — Дьяк в сердцах топнул ногой. — Нет. До завтра ждать не будем. Сегодня казним, пса запорожского. Сейчас. Собирайте все что горит… Поджарим, ублюдка. Это даже веселее... А пока бросьте его на угли, пусть греется.

Харцызам повторять не пришлось. Головорезы и сами любили такие забавы. Сразу несколько подхватили Корсака и швырнули в едва тлеющий костер. Тот самый, на котором Иван готовил ужин. От зайца давно и костей не осталось, зато и жар поостыл. Едва-едва теплился. Даже рук не согреть…

Атаман харцызов помолчал немного и раздраженно сплюнул.

— Черт… Как не дерьмо, то обгаженная щепка! Там поди зола одна, а я так явно представил, как ублюдок запекается, что даже гарью пахнуло. Ну, ничего, сейчас раздуем огонь. Быстрее пошевеливайтесь!

Знакомец мой не удержался и громко охнул. Похоже, для водяной нежити смерть в огне была во сто крат ужаснее любой другой гибели.

Корсак и Василий мгновенно развернулись в его сторону, но видеть не могли. А тот уже замер неподвижно, прижав переднюю ласту к губам. Мол, все-все, продолжай, молчу и мешать не буду.

— Что это? Рыбина плеснулась? — удивился Иван. — Для птицы или выдры поздновато.

— Выхухоль… — подумав, ответил Василий. — Они ж слепые. Им что день, что ночь. Не отвлекайся, сказывай дальше…

— Да я почти закончил уже…

Огонь харцызы таки раздули… Сухие стебли многолетних трав полыхнули весело и хоть жару от них почти не было, но все же припекло Ивана основательно. Особенно в тех местах, где сквозь прорехи в одежде светило голое тело. Казак не сдержался и застонал.

— Что, нравится?! Погоди, погоди… скоро не так запоешь и запляшешь… Еще огня! Еще! — закричал Дьяк разбойникам. — Тащите сюда все что горит!

Понимая, что последний час уже совсем близок, Иван поглядел в небо и произнес:

— Господи, ты все видишь! На тебя одного уповаю. Если суждено мне нынче умереть — прими душу без покаяния…

— А ты покайся… — гоготал атаман. — Глядишь, он и смилостивится. Пошлет тебе на выручку ангела с мечом … или, хотя бы ливень огненный. Нам на погибель. Давай, давай. Поведай, скольких бедолаг самолично убил? Дюжину, две? А, может, еще больше?

Но погруженный в молитву Иван уже не слушал харцыза. Потому как никто сейчас не мог встать между его душой и Спасителем. Он даже не услышал первых тревожных криков и поднявшейся в лагере суматохи. Как и не обратил внимания, что впервые в жизни утренняя заря занималась не на востоке.

— Атаман! Степь горит!