– Мы что-то празднуем? – удивлённо спросил он, глядя, как Анна разливает по кружкам тёмное вино.

Она лукаво улыбнулась.

– Угадай сам.

Горячий суп дымился в глубоких мисках. Гренки сверкали масляным золотом, как монеты новой чеканки. Пирог истекал сладкой малиновой кровью на разломе, распространяя благоухание райского сада.

Они ели молча, наслаждаясь каждым глотком. Тишина не тяготила их – они уже достаточно пережили, чтобы научиться ценить покой.

– Я вспомнил, – сказал Альбин, принимая из её рук кусок пирога. – Сегодня год, как мы живем в этом доме. Точнее, один год и один день.

– А я вот вчера не вспомнила, – Анна слизнула с пальца малиновую каплю и потянулась за вином. – Поэтому празднуем сегодня.

– Сегодня, – эхом отозвался муж, поднимая кружку. Глина стукнула о глину; звук получился холодным и глухим.

Вино было мягким, но терпким, с ароматной ежевичной кислинкой. Старое, почтенное вино – Анна еще не родилась в тот год, когда созрели и легли под пресс виноградные гроздья, из которых оно было сделано. Но Альбин опустил кружку, едва пригубив добрый напиток; тонкая складка легла у него между бровей – и не разгладилась.

…Небольшая деревня в глуши – они выбрали её как раз потому, что она ютилась среди лесов, вдали от наезженных торговых путей. Поменьше внимательных глаз и болтливых языков – чтобы весть о чужаках, недавно поселившихся на отшибе, не пробралась обратно в город, не достигла чутких ушей церковников.

Привыкать к сельскому быту, тишине и безвестности после шумной и пёстрой городской жизни оказалось непросто. Но зато Альбину здесь не грозил костёр, а ей самой плети и покаянное рубище. Колдунов и их семьи церковь карала быстро и жестоко. Ни заслуги перед короной, ни именитая родня, ни заступничество самого бургомистра в счёт не шли.

Три года они верили, что опасность миновала. Три года Анна пасла коз и пряла шерсть, а Альбин лечил крестьян и их скот – и все было хорошо, и хозяйство наладилось, и можно было наконец подумать о детях… А прошлым летом, в такой же холодный и пасмурный день, когда Альбин отлучился в лес за травами, к их дому пришли люди с топорами, вилами и факелами. Те самые люди, кого он лечил за лукошко яиц или за медный грош, те, кого он спасал от разорения, ставя на ноги их коров и овец.

В тот день Анна была дома одна. Это она еще помнила; прочее спуталось в голове, как ворох разорванных цветных ниток. Каким чудом она, израненная, ухитрилась заползти в погреб, как Альбин отыскал её под развалинами сгоревшего дома, как сумел сберечь едва тлеющую в ней жизнь, пока они прятались в лесу, – память об этом стёрли боль и горячка. Несколько недель она пролежала в бреду, пока не очнулась в этом доме, в их новом доме, надёжно скрытом в глубине чащи от всех людей на свете.

…Анна придвинулась к мужу и обняла его, прижавшись лицом к застиранной мягкой рубахе. Свободной рукой коснулась подвески на шее; огонёк в хрустальной капле вспыхнул и замерцал часто-часто, как бьется птичье сердце.

– Я знаю, – тихо сказала она. – Я тоже хотела бы, чтобы год назад всё случилось иначе.

«Чтобы нам не приходилось прятаться в лесу, как зверям, – добавила она про себя. – Чтобы я была здорова и могла зачать и выносить ребёнка».

– Но я не хочу оплакивать то, что мы потеряли. Давай радоваться тому, что у нас есть. Мы живы, мы вместе. И, – она чуть отстранилась и заглянула ему в глаза, – мы счастливы.

Альбин смотрел на неё пристально. Испытующе.

– Так ты счастлива? – медленно проговорил он. – Тебе хорошо здесь?

– Да, – Анна улыбнулась; её забавляла эта неожиданная серьёзность. Ах, Альбин, великий алхимик! Дай ему в руки счастье, и он взвесит его, расплавит в тигле и растворит в кислоте, чтобы проверить его подлинность. – Разве что…