– В котором часу Лундышев обыкновенно возвращался со службы?

– Обыкновенно к ночи уж. Так-то не раньше девяти, но бывало и того больше. Много работал, да. Что уж говорить, военный.

– А сегодня раньше обычного пришел, верно?

Дворник на мгновение задумался и как-то испуганно взглянул на сыщика.

– Раньше, – с удивлением согласился он. – Да, раньше. Сегодня раньше обычного.

Мошков с восхищением уставился на сыщика, пораженный примером столь глубокого проникновения человеческой мысли в самую суть вещей, – ему показалось, будто господин расследователь только что на его глазах раскрыл преступление. Или уж как минимум существенно продвинулся в разгадке причин, приведших к трагедии.

К сожалению, это было не так. Илья Алексеевич пребывал в растерянности. Происшествие никак не складывалось у него в лишенную противоречий картину. По всем внешним приметам версия господина пристава выглядела единственно возможной, но в голове подобно мухам летали какие-то отдельные мысли, не позволявшие принять столь простое объяснение случившемуся.

Чиновника сыскной полиции тронул за плечо Свинцов.

– Илья Алексеевич, тут вот водопроводчик Ермолаев доложить желает, – сообщил он и властной рукой вытряхнул из-за спины щуплого мужичишку в грязном переднике с пуком серых волос на голове. Тот был явно под хмельком, но держался молодцом, не заваливался, только мутный взгляд никак не мог поймать лица собеседника и все норовил занырнуть в облака, откуда ему, возможно, подмигивали ангелы.

– Я, ваше благородие, у Колывановых как раз шаровой кран починял… поломка у них вышла, екстиль…

– Не тяни! – тряхнул подопечного Свинцов.

– Выхожу – и вижу, – продолжил Ермолаев, словно встряска перебросила в нем патефонную иглу на новое место, – стоит тут вот, у сарая… Не наш жилец, екстиль! Это я вам как паче всех человек окаянен есмь… – зачем-то перешел на покаянный канон водопроводчик и принялся горячо креститься.

Свинцов опять встряхнул Ермолаева.

– Вот так вот на меня зыркнул и пошел, убо[1], – завершил он доклад.

– Опять надрался? – счел нужным встрять старший дворник, чтобы господа чины полиции не подумали, будто во вверенном ему домовом хозяйстве отсутствует должный надзор за работниками и обслугой.

– Вот так вот! – повторил водопроводчик и снова выпучил глаза, опасаясь, что в первый раз недостаточно точно передал этот дикий взгляд опасного чужака.

– Как выглядел? – вместо сыщика задал очевидный вопрос околоточный и вновь мотнул свидетеля.

– Ухо! – тут же отозвался Ермолаев. – Повернулся он ко мне вот так вот, убо… Гляжу – мать честная! Уха-то и нет совсем, екстиль! Словно корова языком! Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько… – опять принялся молиться пьянчужка.

– Одноухий? – встрепенулся старший дворник, уловив, что наблюдение вызвало интерес сыщика. – Как же, бывал! Пару раз захаживал к Александру Петровичу. В дом не поднимался, здесь ждал.

– Справа или слева? – спросил Илья Алексеевич.

– Виноват? – растерялся Мошков.

– С какой стороны шрам?

– Справа или слева? – словно желая перевести слова сыщика на низкий язык водопроводчиков, громко повторил вопрос Свинцов и в который уже раз тряхнул измученного допросом Ермолаева.

Тот повертел головой, припоминая, в каком ракурсе застал незнакомца, и попытался примерить увечье на себя.

– Слева, стало быть, – наконец сообщил он.

– Точно, слева! – опять влез Мошков, желая и со своей стороны оказать пользу следствию. – Справа, кабы смотреть, есть, а слева – начисто то есть отсутствует.

– Вот так вот! – водопроводчик сделал движение, словно желал пятерней сорвать с собственной головы ухо, после чего опять принялся креститься. – Яко же бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу.