Огромный, похожий на снежного человека, со сросшимися на переносице кустистыми черными бровями, профессор Муравьев внушал трепет и ужас. Я почувствовал себя студентом, опоздавшим на государственный экзамен и, к удивлению своему, обнаружившим, что экзамен вовсе не по литературе ближнего зарубежья, а по грамматике китайского языка. Дядя нервно сжал в кармане трубку, ища у нее поддержки и защиты.

Профессор Муравьев грозно посмотрел на нас, еще суровее сдвинул брови, приблизился и прямо-таки выбросил вперед большую, словно вытесанную из камня руку.

– Муравьев, Валерий Петрович, – представился он, и голос у него оказался низким и густым, но тем не менее приятным и даже гипнотическим.

Мы представились, и Насяев, захлебываясь от восторга, провел всех в столовую. Все та же страшенная служанка подала томатный суп, и Муравьев сразу уставился в тарелку и принялся сосредоточенно выгуливать в ней ложку. Он явно не желал начинать разговор.

Зато Насяев оказался в родной стихии – у него были слушатели, он попивал водочку, со снайперской точностью наливая ее в рюмку из хрустального графинчика, он играл на своем поле и явно выигрывал, заколачивая нам в ворота один мяч за другим. Он болтал, драгоценное время утекало сквозь пальцы, Муравьев не отрывал взгляда от тарелки, где-то в столовой моего дяди разлагался саломарский дипломат, а мы не продвинулись ни на шаг.

– И вот тогда, – Насяев взмахнул вилкой и снова приложился к графинчику, – я и говорю Ергаеву: «Георгий Соломоныч, а почему бы нам не включить в делегацию Валерия Петровича. Конечно, у него сложное отношение к инопланетным расам, но он человек честный, преданный интересам Земли и очень хороший биолог…»

Муравьев покраснел неровными пятнами, то ли от смущения, то ли от неудовольствия, что Насяев заговорил о нем, и оторвался от тарелки:

– На Саломаре на тот момент предполагали более восьмидесяти видов неизвестных земной науке представителей флоры и фауны. Включая самих саломарцев…

Последнюю фразу профессор произнес с такой брезгливой озлобленностью, что Насяев снова счел своим долгом перебить Валерия Петровича и расставить очередные точки над «i»:

– Профессор Муравьев признает лишь гуманоидные расы. Он, как я люблю говорить, в раннем детстве попал под обаяние старых фильмов. «Чужие», «Звездный десант» и тому подобное… Вот именно из-за таких, как вы, Валера, консул Раранна и решил прилететь пораньше. Кажется, он уже завтра будет на Земле. Он присылал мне сообщение в понедельник утром, но я случайно уничтожил его, расчищая завал в моих записях. Ну, знаете, собрал все лишнее – диктофонные мини-диски, файлы, записи, всякое старье… – и разом по течению Леты.

Насяев еще что-то говорил, а я с ужасом смотрел на дядю, который побледнел и стал медленно сползать из кресла на пол.

– Пал Саныч. – Я подхватил дядю, расстегнул крахмальный воротничок его рубашки и, вынув из кармана носовой платок, смахнул выступивший на дядином лбу пот. – Профессор, откройте окно. Ему плохо.

– Только бы не сердечный приступ! – воскликнул Насяев и бросился открывать окна. Муравьев отобрал у меня платок, плеснул на него водкой из насяевского графинчика, натер дяде виски и сунул угол платка ему под нос. Дядя Брутя начал приходить в себя. Глаза его стали осмысленными. В них появилось выражение ужаса.

– Спокойно, дядя Брутя, все хорошо, мы в гостях у профессора Насяева. Я Ферро, твой племянник. Это профессор Муравьев. – Я старался говорить как можно отчетливее и громче, чтобы, если дядюшка в бессознательном состоянии начнет бредить тухлыми осьминогами, наши высокоученые друзья не обратили на это особого внимания. Я был не в состоянии рассказывать историю про Зигги в третий раз.