Он вкрадчиво бросился к дядиному креслу.

– Прошу прощения, президент… – полушепотом сообщил он, делая извинительно-слащавую мину. – Насяев, Павел Александрович, очень приятно… Чему обязан? – И он, словно селедку на блюдо, осторожно выложил в воздухе перед дядей сдобную руку.

– Шатов, Брут Ясонович, а это мой племянник, Ферро. – Дядя аккуратно, словно вышеупомянутую селедку, пожал протянутую ему руку и снова убрал ладонь в карман.

– Шатов, Носферату Александрович, – с досадой представился я, предчувствуя, что сейчас будет.

Профессор подпрыгнул как ужаленный, восхищенно всплеснул руками и расплылся в земляничной улыбке.

– Надо же, мы с вами почти тезки, Александровичи. – Он захихикал и, как муха, потер ладошки.

У меня в голове мелькнула радостная мысль: «Неужели…» – но я не успел даже додумать ее, когда профессор продолжил:

– А имя у вас редкое, можно сказать, уникальное. Если, конечно, это не псевдоним. Вы, случаем, не писатель?

– Я журналист, – нехотя ответил я. И это был первый раз в моей жизни, когда говорить правду оказалось труднее, чем соврать. Ужасно не хотелось делать Насяеву подарок, но он уже пребывал в глубоком восторге.

– Ну надо же, очень, очень приятно… – залопотал он, аж приседая от подобострастия, словно я скульптор, которому он только что заказал свой надгробный мемориал. Видимо, решил я, он уже втайне надеется, что я обязательно найду способ, как его обессмертить и приобщить к дивному миру героев литературы.

Профессор снова переключился на дядю, а я воспользовался шансом, чтобы рассмотреть Насяева, ведь это был тот редкий случай, когда человек не понравился мне еще до знакомства.

Такие, как профессор Насяев, образуют особый тип людей, а точнее мужчин, кого женщины в возрасте называют «милым молодым человеком», даже когда ему уже под шестьдесят. И в каком бы обществе он ни вращался, в нем безошибочно определяется врожденный дар ливрейного лакея.

Видимо, профессор определил нас в разряд нужных людей, потому что льнул, как улитка к землянике.

У Пал Саныча Насяева был круглый сократовский лоб, плавно продолжаемый такой же круглой проплешиной, обрамленной венчиком седеющих волос, по-отечески приветливое и ласковое круглое лицо и добрые морщинки вокруг многоопытно прищуренных глаз. Сам он был весь настолько кругл и сдобен, что я со своим лицевым волнорезом, подбородком, похожим на отвесный скальный уступ, и радикально изломанными бровями почувствовал к нему видовую неприязнь.

– Чем могу служить? – поинтересовался профессор, правой рукой дергая колокольчик над диванчиком, на котором мы сидели, а левой извлекая из воздуха пепельницу и нежно подталкивая ее дяде. На полпути пепельница элегантно изменила направление и осторожно остановилась напротив меня. Я благодарно воспользовался молчаливым разрешением и закурил. На звонок колокольчика появилась очень некрасивая девушка, что впустила нас в дом тридцать пять минут назад. Из ее примечательной внешности я сделал вывод: профессор женат, и прислугу подбирает его дражайшая половина. Судя по тому, что девушка была не просто, а даже удивительно, поразительно, потрясающе некрасива, оставалось предположить, что профессор всю свою полную служению науке жизнь был очень «не прочь» насчет женского пола. Да и теперь, по мнению супруги, еще на многое годился, хотя, на мой взгляд, это был скорее супружеский комплимент, чем реальные опасения.

А профессор оказался не так прост. Одним жестом предложения пепельницы умудрился убить сразу двух зайцев – продемонстрировал максимум уважения дяде и, не говоря ни слова, разрешил мне закурить.