– Ну, расскажите мне о себе, – сказала она, глядя в свою дымящуюся кружку.

– Что рассказать? – Язык Рут прилип к нёбу, она почувствовала нечто вроде волнения перед выходом на сцену.

– Прежде чем приступить к работе, я должна составить общее впечатление о своих клиентах. Муж. Работа. Семья. Детство. И все такое.

– Такого много.

– Расскажите коротко, – предложила Фрида. Она была непреклонна.

Она не садится, подумала Рут, чтобы мой рассказ не растянулся на весь день.

– Хорошо, – согласилась Рут. – Гарри был юрисконсультом. Он умер от легочной эмболии пять лет назад. Я говорила вам о моих сыновьях. Что еще? Раньше я преподавала элоквенцию. Я выросла на Фиджи.

Рут ожидала, что Фрида как-то отреагирует на Фиджи, но этого не произошло. Вместо этого она прищурилась, как будто хотела что-то лучше разглядеть.

– Вы преподавали что? Электро?..

– Элоквенцию, – с воодушевлением повторила Рут. – Я учила людей говорить.

– Были кем-то вроде логопеда?

– Нет, – возразила Рут. – Я учила красноречию. Искусству чистой, точной речи. Произношению, постановке голоса…

– Вы хотите сказать, что учили людей говорить, как говорит шикарная публика? – Трудно было сказать, какие чувства владеют Фридой: отвращение, недоверие или и то и другое вместе.

– Я учила их говорить правильно, – объяснила Рут. – Это совсем другое дело.

– И эти люди вам платили?

– Обычно я учила молодых людей, и мне платили их родители.

Фрида покачала головой, как будто ей рассказали нелепую, но занимательную историю.

– Выходит, вы поэтому говорите с английским акцентом?

– Я не говорю с английским акцентом, – возразила Рут, но в этом ее обвиняли и прежде.

Когда-то это могло быть комплиментом. У них была учительница, миссис Мейсон. Элегантная дама неопределенного возраста с интригующе отсутствующим мужем. Она была англичанкой. Каждый округленный гласный, исходивший из ее уст, преподносился ее ученикам: детям сотрудников сахарной компании, инженеров, миссионеров и правительственных служащих, детям империи – как сладкий изысканный плод. Их, находившихся вдали от дома, надо было научить говорить правильно. Миссис Мейсон учила их стихам, скороговоркам, замысловатым опереточным ариям и заставляла своих учеников вновь и вновь перечислять дни недели, по четыре, пять, шесть раз на одном глубоком дыхании. Она не поощряла употребления пиджин-инглиша, сленга или хинди, зорко следила за тем, чтобы ее австралийские ученики не смазывали «т», цеплялась за малейшие ошибки в грамматике и требовала точного употребления сокращенных форм глаголов. Рут была ее лучшей ученицей.

– Вы говорите совсем как англичанка, – сказала Фрида, беря пустую кружку Рут. – Немного напоминает королеву.

Рут питала слабость к королеве.

– Это смешно, – возразила она. – Послушайте: «Хау, нау, браун, кау» – вот как говорю я. А вот как сказала бы это королева. – Она повторила последовательность слов. – Дифтонги звучат совершенно по-другому!

– Дин-донги? – Фрида фыркнула над раковиной.

И вдруг кругом засиял смешной, глупый, непристойный мир, и Рут расхохоталась, хотя у нее заболела спина. Фрида тоже рассмеялась, и ее смех, исходивший из могучей груди, представлялся чем-то редким и отрадным, расправляясь за спиной, как крылья. Все ее лицо преобразилось, стало добрым и красивым. Сдвинув со стуком кружки в раковине, она поднесла чайное полотенце к лицу, чтобы скрыть широкую улыбку. Рут в своем ненадежном кресле почувствовала себя увереннее. Да, Рут, глупышка, все будет хорошо, все будет замечательно.

Дом принял Фриду, он открылся ей. Рут, сидя в кресле, наблюдала за этим превращением. Книжные шкафы с облегчением вздохнули, когда Фрида вытерла с них пыль и расставила книги. Кабинет избавился от копившихся годами бумаг Гарри. Рут никогда не ела таких чудесных апельсинов, как те, что приносила Фрида в маленькой плетеной сумке. Каждое утро дом, апельсины и Рут ждали появления Фриды, приезжавшей в золотом такси, а после ее ухода погружались в тишину облегчения и сожаления. Рут обнаружила, что с нетерпением ждет нарушения своей привычной жизни. Ее даже слегка огорчило, что она сдалась так быстро.