Серега, грустно оценивший понесенные потери в бутылке, заметил, что, по его мнению, в машине были четыре человека и водитель. Водитель успел удрать – вполне возможно, что и укушенным, а вот остальные – по рваным шмоткам Сережа решил, что там был рослый мужик (ботинок 44 размера), женщина средних лет (подметки от сапожек 38 размера) и две девушки или девочки (тряпки, насколько разобрал, молодежные и остатки кроссовок). С размерами кроссовок разобраться не вышло, но не детские, это точно. Крупных костей не попалось – так, мелкие осколки…

– Получается так, что с трех человек морфуша разожралась.

– Сидячий образ жизни. Нарушение обмена веществ. Да может, и была толстой.

– Сережа, а по тряпкам там с размерами разобраться нельзя было?

– Нет, Николаич, у меня не получилось. Не силен я в этом. Не барсучьи же следы или там заячьи… Это вон лучше любой женщине показать – они скажут. Мы тряпки отдельно сложили и велели не трогать.

Интересную беседу нарушает явившийся Семен Семеныч.

Задумчиво предлагает ехать спать.

И в два приема кумпания оказывается в «кубрике»… Николаич делит смены, и все, кроме часового, валимся как в омут…

Последнее, что слышу – тихое бурчание своего соседа Саши:

– Козла-то им зачем было стрелять…

Седьмой день Беды.

В джунглях жарко и сыро. И душно. Роскошными игрушками порхают здоровенные бабочки и попугаи. Немного странно, что и бабочки, и попугаи практически одинаковы по размерам. Но смотрятся они на сочном зеленом фоне листьев, листочков и листов – и листищ – роскошными пятнами, очень гармоничными, что часто бывает в природе, когда плохо сочетающиеся на холсте или бумаге цвета легко уживаются в оперении попугая или раскраске насекомых… Солнце бьет в глаза и пятнает тенями зеленое буйство вокруг.

Не могу понять, куда делись кумпаньоны – вроде бы они должны быть рядом, но я никого и не слышу, и не вижу. Зачем-то я тащу в руках тостер с волочащейся за ним вилкой на шнуре. Белый шнур, белая вилка.

Тостер необходим. Это я точно знаю. Просто уверен. Совершенно железно.

Впереди мелькает человеческий силуэт.

Спешу, как могу, но ноги словно проскальзывают, и двигаюсь я медленно-медленно.

Силуэт приближается, и я четко вижу, что это женщина, причем молодая.

Олька!

Точно, ее спина. Правда, волосы почему-то длинные, а у Ольки всегда под мальчишку стрижка. О, это отлично, что встретились. Видно, ей как-то удалось добраться из Хибин.

Эй! – хочу ее окликнуть, но глотка пересохла, и получается тихо и сипло.

Она впрочем, услышала и поворачивается, неожиданно оказавшись совсем рядом.

Нет, это не Олька. То есть и Олька тоже, но больше та девчонка с крысом на плече.

Мертвая девчонка-Олька с мертвым взъерошенным крысом.

Пушистые волосы сбились в паклю жгутами, как у наших недоделанных уиггеров, лицо сохранило приятный изящный абрис, но щеки смякли, кожа полупрозрачная, как грязный воск, и на обнаженной груди отвратительная сетка зеленых трупных вен… Страдальческий оскал полуоткрытого рта с обсохшими зубами медленно меняется на мертвую улыбку, глаза широко открываются – узнала меня!

Деревянно протягивает в мою сторону тонкую руку с крошечной ранкой на указательном пальце, отчего мертвая и какая-то мятая грудь – обвисшая и с трупными пятнами – вздергивается совершенно нелепым рывком, и я прекрасно понимаю, что сейчас дохлый крыс со слипшейся шерстью, проскочив по ее руке, своим мертвецким скоком прыгнет мне в лицо.

– Наконец-то созрел для ночных поллюций? Можно поздравить? – радостно спрашивает меня братец.

– Не, – с трудом шевелю пересохшим языком, – это Оле Лукойе недоглядел. Всучил мне твой профессионально ориентированный сон!