Ну да, и политические вопросы приходилось решать – конечно, при помощи денег, моя милая, политические вопросы по-другому не решаются.

С удивлением Клеопатра узнала, что, оказывается, из Александрии в Рим регулярно прибывали послы – и отцу пришлось раздавать взятки. Не для того, чтобы их никто не выслушивал, а для того, чтобы их убивали.

И оказывается, замужество Береники – за несчастным Селевком-рыбником, – получилось лишь с третьей попытки: до этого мужьями царицы чуть не стали – по очереди, разумеется! – два Селевкида: первый умер во время переговоров от банального обжорства (по крайней мере, так сказал дочери Авлет), второй – выжил, но отправился восвояси, получив строгий запрет от сирийского проконсула Авла Габиния даже думать о браке с Береникой.

Имен юношей (если они, конечно, были юношами, а не зрелыми мужами) Клеопатра не запомнила. Зачем? Они оба – просто история.

Кстати, Габинию отец обещал за помощь в восстановлении на престоле какую-то совершенно сумасшедшую сумму. Габиний, рослый и широкоплечий мужчина с красивым, но удивительно неприятным лицом, время от времени появлялся во дворце.

Девушка эти моменты ненавидела – Габиний смотрел откровенно «масляными» глазами, и в любой момент мог затребовать от отца отдать ему дочь. Не в жены – просто в игрушки. И отец – у Клеопатры почти не было в этом сомнений – согласился бы, не считаясь с чувствами дочери. Какая там дочь, если денег в казне почти нет, а долг – огромен, и кредиторы постепенно забирают из казны все, что там еще осталось.

Отца и в самом деле «доили» все, кому не лень. Особенно старался Рабирий Постум – видимо, именно ему отец задолжал больше всего. Задолжал настолько, что вынужден был назначить его на весьма «хлебную» должность министра финансов – дийокета. Правда, назначение сильно роняло Постума в глазах соотечественников-римлян, зато в его руках была сосредоточена вся государственная казна. И он в нее с превеликим удовольствием свои руки запускал.

Постум Клеопатру просто бесил. Порой она обсуждала эту тему с Мардианом, удивляясь, что человек, который не имеет – в отличие от того же Габиния и еще нескольких, не менее противных, на ее взгляд, римлян, – на нее никаких видов, вызывает у нее такое отвращение.

Мардиан смеялся:

– Ну, здесь два варианта. Либо у тебя начинает формироваться государственный ум, и человек, который грабит казну и, по сути, вредит не тебе одной, а всей стране, вызывает у тебя больше неприязни, чем личные враги.

Девушка кивнула. Такая версия ей нравилась.

– Либо, – как-то болезненно усмехнулся Мардиан, – ты, как истинная кокетка, не можешь спокойно реагировать на то, что кто-то остался равнодушен к твоим чарам.

Девушка фыркнула.

– Вот уж нет! Тебе не понять, а я Габиния, к примеру, просто боюсь.

Мардиан странно посмотрел на нее и вышел из комнаты, не произнеся ни слова.

Клеопатра недоумевала. Обиделся? На что?!

Потом до нее дошло. Фразой «тебе не понять», она подчеркнула его неполноценность в физиологическом смысле. А ведь он, бедняга, и так, наверное, страдает…

Но извиняться она не будет. Во-первых, она обидела его не специально, во-вторых, извинениями, пожалуй, можно обидеть его еще сильнее.

Постум все выгребал и выгребал из казны. Возводил себе дворец, который не то что мог поспорить с царским, а явно превосходил его по роскоши – это было видно даже сейчас, когда строительство было еще не завершено.

Клеопатра сильно сомневалась в том, что отец мог наделать настолько много долгов. Но когда она попыталась поговорить с ним на эту тему, Авлет просто отмахнулся: