Начался учебный год. Меня определили в ту же школу и в тот же класс, где учился Сема. Сема был авторитетом, председатель комсомольской ячейки, старостой класса, спортсменом и «просто красавицей». Первого сентября он торжественно вынес флаг и толкнул речь. У входа в школу стояла стайка женщин разной комплекции и возраста, видимо, учителя. Они с умилением смотрели на происходящее. У меня же было четкое ощущение попадоса… Вот я прямо печенкой чувствовала, что не приживусь здесь. О чем Семе и сказала честно. Он посмеялся, сообщив, что у них, то есть, у нас, отличная школа.

          «Отличной» школа была только для Семы. Меня как-то сразу невзлюбили. Особенно девочки. В друзья ко мне прибивались только сбитые летчики. Постоянным спутником, приблудившимся, был мальчик Гена, прозванный «Манюнин  Гусь». Звать его так стали с моим появлением, поскольку мы везде ходили вместе. Гена, сам того не подозревая, отгонял от меня других одноклассников, оберегая девичью нервную систему от неразделенной взаимности в отношениях.

          В конце первой недели обучения я отсела от Семы к Гене, на последнюю парту, где и следовало сидеть социально чумным детям. Сема обиделся, но мое место тут же заняла первая красотка класса и не дала ему утонуть в пучине комплексов. Гена же оказался грустным Терминатором. Он спокойно воспринимал любую ситуацию и всегда находил элегантное решение.

          Первым моим испытание стал классный час. Нужно было нарисовать, как прошло лето. Рисовать про брови, маски и похудение, казалось не комильфо. Фантазировать тоже нет смысла, Сема может и не сдаст, но вопросы про вранье позадает. А на фоне его кристальной честности и безупречной автобиографии это будет как па де де в исполнении пьяных бодибилдеров.

         Рисовать я не умела от слова «совсем». Конкретно в этом виде деятельности, руки у меня перемещались из плеч сильно ниже пояса. Я старалась, пыхтела, высунув язык от напряжения. Но все равно получался черный квадрат с грязными разводами. То ли последний день апокалипсиса, то ли взрыв перед рождением новой жизни.  Гена грустно взирал на мой «шедевр». К окончанию урока учитель собрала наши творения и пообещала развесить в классе. Я загрустила. Узнать в мешанине красок меня, в качестве звезды танцпола, невозможно было даже с больной фантазией и под сильными галлюциногенными препаратами. И можно было бы отъехать и сказать, что это абстракция, «я художник, я так вижу», но я ведь подписала название картины – «Танцы в парке». И судя по этим танцам, замес там был, как на Бородинском поле…Смешались кони, люди…

         На следующее утро, ожидая позора, была не в настроении. Меня вообще лучше было не трогать. Я была страшнее, чем Бабайка. Ненавидела всех. Диктора телевидения, дворника, вахтера… Всех. Интерьер школы противен, картинка за окном бесит, одноклассники… ну тут выражения непечатные. Генка смотрел со снисхождением.

- Не печалься, - сказал друг, протянув маленькую карамельку, - все наладится!

Я как-то автоматически, совсем по-детски взяла ее и тихо сказала: «Спасибо!».

-Все наладится! – еще раз повторил Гена и куда-то ушел.

          К обеду, в одном из кабинетов, открылась выставка работ старшеклассников о летних мучениях. Я шла в печали. Гена молчаливо следовал сзади. Не дойдя до класса, услышала сдавленный возглас директора:

-Что это такое? Это кто их такому научил? – анакондой шипел директор. Мы ускорили шаг и замерли на входе. Учащиеся стояли с расширившимися зрачками.