– В этой картине я вижу противостояние добра и зла. Путь света труден и тернист, а еще он всегда лежит через мглу. Именно эту идею закладывал Дербинский, – доносится до меня обрывок разглагольствований блондина, когда я останавливаюсь за спиной Карины, в полумере от нее. – Мазки грубые и размашистые – это символ несогласия. Но пастельные цвета призывают к отказу от агрессивной борьбы. Силой ничего не добьешься, нужно проникать в умы через сердце.

Перевожу взгляд на полотно, которого, судя по всему, касается обсуждение, и недоуменно вздергиваю бровь. Он что, серьезно? Противостояние добра и зла? Отказ от агрессии? Как это все можно увидеть в картине, которую, положа руку на сердце, и картиной-то не назовешь.

Это больше похоже на фрагмент простыни, на которой возились вымазанные краской дети. Или на салфетку, в которую кто-то высморкался разноцветными соплями. Белый фон, чудовищное серо-буро-малиновое пятно посередине и растекающаяся клякса в нижнем правом углу – вот вам и вся каляка-маляка. Довольно вырвиглазная, надо сказать.

– Как концептуально! Как виртуозно! – продолжает восхищаться Каринин собеседник. – Подача экспрессивна и в то же время проста!

Феерическая мутотень! И картина, и блондин этот. Ну че за хрень он несет? Какая нафиг подача? Художник, походу, непросыхающий алкоголик, по синьке балующийся красками. По-другому объяснить дурдом, творящийся на холсте, я не могу.

Заранее прошу прощения у ценителей подобной «живописи», но, по-моему, это не искусство, а самое настоящее дерьмо. Вот у Васнецова, например, картины действительно стоящие.

Меня сложно назвать эстетом, но даже я восхищался, всматриваясь в грустное лицо Аленушки, и испытывал благоговейный трепет, глядя на внушительные фигуры трех богатырей. Вот это я понимаю, живопись. Это по-настоящему красиво и со смыслом. А хаотично размазывать краску по холсту я и сам могу. Ничуть не хуже этих сраных авангардистов.

– А мне кажется, художник просто хотел срубить бабла, вот и придумал байку о противоборстве добра и зла, – не выдержав, заявляю я.

Стройная спина Карины вздрагивает, а еще через секунду она кидает на меня косой взгляд через плечо. Вслед за ней мое присутствие замечает и ее собеседник, смазливый лощеный дрищ в пидорском галстуке.

– Как можно? – он возмущенно выпучивает глаза. – Дербинский – признанный гений! Его картины стоят миллионы рублей!

– Признанный кем? Оценщиками, которые назначают этой мазне такую стоимость? – усмехаюсь я, подходя поближе. – По-моему, такие картины и их баснословная цена – это всего лишь один из способов ухода от налогов. Что-то типа офшора, только не так банально.

– Как это вообще связано? – немного помолчав, отзывается парнишка.

– Ну, не знаю… Эти художества кто-то же покупает, правильно? А потом жертвует, скажем, какому-нибудь музею или вот фонду. И вуаля – налогооблагаемый доход уменьшается на приличную сумму. Потому что это типа меценатство, благотворительность, – пока я говорю, логическая цепочка действительно выстраивается в моей голове.

– А вы неплохо разбираетесь в современном искусстве, Богдан, – иронично бросает Карина, и, слегка повернувшись, я замечаю пробивающуюся на ее губах улыбку, которую она, само собой, пытается сдержать.

Поверить не могу. Неужели она тоже считает, что творчество этого Дербинского – полная хрень? А я-то думал, в ее кругах принято восхищаться подобной дребеденью.

– Так вам не нравится? – блондин переводит ошарашенный взгляд на Карину.

– Нравится, – она больше не в силах бороться с собой и улыбается уже очень широко. – Но не больше, чем собачьи фекалии на газоне у дома.