Как следует далее из очерка Рериха, оригинальное распоряжение генерала и остроумие, проявленное учениками школы при его выполнении, создали выставке шумную популярность в городе.

«К вечеру выставочный зал гудел от нахлынувшей толпы, и рецензенты, ухмыляясь, что-то записывали, – продолжал Н. К. Рерих описание этого случая. – На следующий день и яблоку негде было упасть на выставке. Вся эта толпа шумела, смеялась, возмущалась… Газеты негодовали. Ко мне спешно приехал второй помощник градоначальника Лысогорский. Смущенно начинает: «Профессор, ведь это скандал». Отвечаю: «Да еще какой прискорбный скандал. Я чрезвычайно сожалею о распоряжении генерала Вендорфа, повлекшем такой неслыханный эпизод»».[191]

Как писал художник далее, в результате долгих переговоров с помощником градоначальника был найден компромисс: один из худших этюдов был снят с выставки, чтобы самолюбие генерала не слишком пострадало, а вместе со снятым этюдом убрали все юбочки и штанишки с остальных работ.

Но не все столкновения с властями заканчивались так безобидно. В другом очерке Рерих описал еще одну ситуацию, ярко характеризующую нравы некоторых представителей власти (к тому же из среды дворянства) в ту эпоху. В данном случае невинно пострадавшим оказался не кто иной, как М. П. Боткин. Рерих вспоминал: «Однажды у нас были гости, и мы спокойно беседовали, когда прибежал взволнованный Максим, служитель, и, не стесняясь присутствующими, заявил дрожащим голосом: «Барон Врангель очень больно Михаила Петровича Боткина в глаз ударил». Оказывается, в выставочном зале произошла целая драма. Устраивалась выставка старинной живописи, а по пожарным условиям градоначальник запретил открытие. Боткин пошел предупредить выставочный комитет об этом запрещении, а Врангель, думая, что виновником всего является сам Боткин, грубейшим образом кулаком ударил его в глаз. Было очень прискорбно, ибо именно в этом случае Боткин не был виноват. Думается, что это потрясение было началом смертельной болезни Боткина».[192]

Если незаурядный талант организатора и педагога, свойственный Рериху, снискал ему справедливое уважение современников, то необычайная разносторонность его занятий не переставала оставаться для них загадкой. Он был одновременно выдающимся художником, педагогом, историком, археологом, публицистом, общественным деятелем. Разнообразие его интересов и масштаб его общественной и творческой деятельности удивляли даже выдающихся деятелей искусств, которые и сами отличались незаурядными творческими способностями. «Он успевает все. Прежде всего успевает быть художником, – писала в своей книге о Рерихе искусствовед Е. И. Полякова. – Художником, изумляющим своей работоспособностью. Не только многосторонностью деятельности, но самим количеством живописных работ. Они исчисляются не десятками – сотнями. В 1907 году в Париже выставляется сто тридцать работ. В 1910 году на выставке Союза русских художников – шестьдесят работ. Сотни картин собираются уже в тысячи. Такая работоспособность, постоянство творческого импульса – загадка для многих собратьев по искусству. И разнообразие деятельности тоже загадка».[193]

Многосторонность творческих интересов Рериха и его головокружительные успехи и в профессиональной, и в творческой деятельности породили неоднозначное отношение к нему со стороны современников, в том числе представителей творческой элиты. Порядочные и творчески одаренные люди видели в нем гения, завистливые и недалекие – карьериста. В этом не было ничего удивительного: путь любого гениального человека во все эпохи сопровождался завистью, клеветой и сплетнями. Если завистники средневековой Италии объясняли феноменальные успехи Леонардо да Винчи чернокнижием и связью с дьяволом, то их собратья в Петербурге двадцатого столетия пытались приписать успехи Рериха якобы свойственному ему карьеризму, а не таланту.