НИКОЛАЙ. «Фантазия»! Не худо назвали. Спаси нас Господь от таких фантазий. Какая-то вздорная старуха, где-то потеряв собачонку, так безутешна, что посулила воспитанницу тому из влюбленных, кто ей отыщет эту болонку. И все эти остолопы носятся, как очумелые… ищут пропажу!

АЛЕКСАНДР (смеясь). Чего не сделаешь для любви!

НИКОЛАЙ. Ах, перестань. Всему есть предел. Даже бессмыслице.

АЛЕКСАНДР. Чем же окончилось? Нашелся ли песик? Была ли свадьба?

НИКОЛАЙ. Не знаю, да и знать не хочу. Я не дождался развязки. Как выпустили на сцену собак, я и понял, что мне там нечего делать.

АЛЕКСАНДР. И много их было?

НИКОЛАЙ. Целая свора. Рассказывают, что после Мартынов просил у публики извинения. Но это не просто вздор. Тут насмешка.

АЛЕКСАНДР. Помилуй…

НИКОЛАЙ. Уверяю тебя. Эта компания расшалилась. То созывают всех архитекторов чинить Исаакий, то беззастенчиво третируют министра финансов…

АЛЕКСАНДР. И бедный Вронченко претерпел?

НИКОЛАЙ. Он, знаешь, имеет обыкновение утром в определенный час прогуливаться по Дворцовой набережной. Chaque Baron a sa fantasie… И каждое утро ему встречается некий молодой человек, учтиво приподнимает шляпу и произносит одно и то же: министр финансов – пружина деятельности.

АЛЕКСАНДР. Но каждое утро?

НИКОЛАЙ. Вообрази. Вронченко даже был принужден жаловаться на то Галахову, полицмейстеру, чтобы тот принял меры. Что же выяснилось? Один из Жемчужниковых!

АЛЕКСАНДР. Ну слава Богу, что не Толстой.

НИКОЛАЙ. Галахов его пригласил к себе, сказал, что вышлет из Петербурга… Тоже и Вронченко хорош. Не представляю, чтоб с Канкриным возможны были такие забавы…

АЛЕКСАНДР. Но отчего ж бы не позабавиться? Молодость на то и дана. Что натурально, то не зазорно.

НИКОЛАЙ. Ну нет, натуру должно обуздывать. Шутят с приятелем за столом, с девкой в борделе, но не с министром. Министр – не прохожий на улице, ни даже знакомый вам господин. Он – столп державы. А с ней не шутят.

АЛЕКСАНДР. Однако же на одном лишь трепете нельзя основать прочного общества.

НИКОЛАЙ. Ты ошибаешься. Очень можно. Все дело – в незыблемости постройки. И если иной раз тебе почудится, что надо бы переставить камешек, то сразу же забудь эту мысль. Тут каждый камень – краеугольный. На что уж был невоздержан Пушкин, а дал я ему читать архивы, и он заметно переменился. Уразумел простейшую истину: где неповиновенье – там бунт. Впрочем, и то надо сказать – уж он бы не накропал «Фантазию», как твой добросердечный Толстой. Когда приходила охота насмешничать, писал про архангелов, а не про мосек. Господи, прости его душу. Считают, что я с ним был суров, но я признавал за ним талант.

АЛЕКСАНДР. Вы были суровы, но как отец.

НИКОЛАЙ. Уж будто я с тобою был строг. Когда ты избрал свою супругу, я был, как тебе известно, в смущеньи, а мать твоя была даже подавлена, но ты находился в такой горячке, что я сказал ей: быть по сему. Ты Господа призывал в свидетели, что больше ни на кого и не взглянешь. Что ж вышло? Какой вкруг тебя хоровод? Но тут уж в самом деле – природа. Все Романовы женолюбивы. «С любовью лечь к ее ногам». Видишь, как я Пушкина знаю.

АЛЕКСАНДР. Сказывают, Дантес во Франции сделал отличную карьеру.

НИКОЛАЙ. Там для таких прохвостов раздолье. Каналья. И этот старик Геккерн, его усыновивший, – каналья. Впрочем, на то он и педераст. Вот тебе маркиз де Кюстин. Такая ж порода. Улыбки, ужимки, только и кланялся всем и каждому. А после сочинил свой пасквиль. Ответил на русское гостеприимство. Нет уж, от этих… добра не жди. Вот Вигель – отменно знал свое дело, а не лежала к нему душа.