— Да ничего там особенного, — Шубин пытается казаться важным, небрежно кривит морду лица, — просто она взбрыкнула. Как это у Светочки водится — взбрыкнула, как она считает, насмерть. Я дал ей отойти, а она укатила в Москву. Доказать мне что-то хотела. До сих пор интересно, что?

— Взбрыкнула, значит? — Алекс повторяет медленно, ощущая, как тихо-тихо начинает пульсировать чувствительная жилка рядом с крылом носа. — А из-за чего взбрыкнула?

— Это же Светочка, — Петр Алексеевич закатывает глаза, — Светочка любит красиво жить и ни в чем себе не отказывать. Захотела на время отпуска смотаться со мной на Малибу, поваляться на пляжике. А мне некогда было.

— Супруга не отпустила? — Алекс впервые за время разговора позволяет прорваться наружу холодному ледяному яду.

Такое обвинение практикующему доминанту должно было послужить чем-то вроде пощечины. И она послужила, конечно. Как не нервничал бы Шубин, его лицо характерно вытягивается, а глаза злеют.

— Дела были, — в учтивый, подрагивающий голос собеседника прорываются шипящие нотки, — вопросы предвыборной компании решали.

— Ну да, ну да, — скучающе кивает Козырь. Он даже не пытается делать вид, что верит, это и не обязательно. В вопросах такого рода, если все всё правильно понимают — они обычно разыгрывают спектакли в лицах. Всё отражается в глазах.

В глазах Шубина сейчас дрожит скотский страх.

— Так, просто формально спрошу, — то, что она три недели в больнице избитая лежала, вы, конечно, не в курсе были?

Алекс без спешки тянется к бумажному пакету, вытаскивает из него амбулаторную карту, выкупленную из саратовской поликлиники. На титульном листе потрепанной коричневой книжки кардиографическим почерком врача выведено “Светлана Клингер”.

Забавно. Такое ощущение, что за пределами Москвы начинается доисторическая эпоха. Пять лет назад во всех и даже в бюджетных больничках столицы вполне себе умели пользоваться принтерами. А тут…

Скажите спасибо, что ручкой, а не гусиным пером с чернилами. Или что карта из бумажных листов сшита, а не из берестяных кусков.

— Ну как же, в курсе, — Петр Алексеевич фальшиво морщится, — что поделать, у неё совершенно асоциальная семейка. Мать-сектантка, отчим — глава их секты. Они частенько… Распускали руки. Хотели, чтобы и она служила благу их… общины. Светочка рада была съехать от них, только они периодически находили её. Нашли и в тот раз. Судя по всему — этот раз стал для неё критическим. После него она и решила уехать из города. Жаль-жаль. Ей стоило обратиться ко мне за помощью, я бы её принял обратно, конечно. И защитил.

— То есть доверившуюся тебе неопытную сабу и любовницу ты оставил без защиты после какого-то её пустячного каприза, правильно я понимаю? — повторяет Алекс, переставая глядеть на собеседника. Мараться не хочется даже глазами.

У тишины бывают разные вкусы. И вообще, она редко бывает абсолютной, всегда есть какие-то шорохи, звуки дальних шагов, тиканье часов…

У тишины, что сейчас повисла между Алексом и Шубиным, привкус взаимного раздражения, приглушенных, но все еще уверенных опасений, и недовольного сопения.

Люди вообще редко любят, когда им правду о них самих рассказывают.

— Она ушла сама, — Петр Алексеевич все-таки находится с враньем, — ушла, хлопнула дверью, ошейник вышвырнула в помойку. Из квартиры, что я для неё снимал — съехала. Тряпки, которые для неё покупал — на клочья порезала. Цацки — отправила курьером, под роспись. Я решил — выкаблучивается, так выкаблучивается.

— И оставил её без защиты, зная о мамаше-психопатке?