- Когда я опять смотрю эти статуэтки – ее там нет. Она вот только была и тут же исчезла. Через несколько дней в столовой этого же учреждения ко мне за стол подсаживается человек. Я уже не помню, о чем мы с ним говорили. Разговор был несущественным, буквально ни о чем. И вот в процессе он отбрасывает рукой назад длинные волосы, и я вижу у него ухо, находящееся вот здесь… Он внимательно на меня смотрит… реакции с моей стороны не было - лицо держать я умею. И человек уходит, - мотнул он головой, - это было в девяносто втором году. Много позже, уже в нулевые, одна девушка заблудилась возле Красноярского академгородка. И вдруг выходит какой-то человек и говорит:

- А давайте я вас выведу.

- Да, конечно, спасибо...

Идут, о чем-то разговаривают, уже выходят на трассу, и он ее ориентирует:

- Вон там академгородок, там университет, там вон дачи...

И вдруг она поворачивается и видит, что его уши находятся не там, где у человека, - резче и сильнее пыхтит трубка Шмелевича, а мы уже почти не дышим.

- А потом при раскопках… Черноозёрья, если я не ошибаюсь, на юге Красноярского края, находят в раскопе костяные статуэтки, которым примерно четыре тысячи лет. И там изображение тоже… существа, у которого не там находятся уши. Вот вам тот самый случай, когда я ничем не могу подтвердить, что видел, общался и так далее. Да? Но я участник на самом деле и у меня нет причин думать, к примеру, что я сошел с ума.

- Почему же ты тогда, папа…?! – вскинулась Лара.

- Почему после этого я не занимаюсь вопросами космических пришельцев? Потому что со мной тогда все станет ясно, - покрутил он пальцем у своего виска и театрально взмахнул рукой: - Шмелевич окончательно свихнулся. Но по этому поводу я вот что имею сказать: или мы считаем Вселенную вечной и бесконечной… и тогда не может быть, чтобы между нас не ходили космические Миклухо-Маклаи, которые живут среди нас, как жил он среди папуасов… Или же мы не считаем Вселенную вечной и бесконечной. Но я этого не говорил, а вы не слышали и заниматься я этим не буду, потому что сразу же стану сумасшедшим в глазах общества. То есть явное дело – больной же человек!

Я слушала его рассказы, как завороженная.

Наверное, Раиса Яковлевна, мама Ларисы, видела мою влюбленность. С высокой долей вероятности могу предположить, что сам объект о ней даже не подозревал или просто не воспринимал, как что-то стоящее внимания. Явно ведь наработал стойкий иммунитет на это дело, работая со студентами. И вот это умолчание и будто бы невнимание старших Шмелевичей, которые на самом деле были, скорее всего, деликатностью и признанием моего права на чувства, делали этих людей, их личные принципы и семейные отношения идеалом для меня и примером для подражания на будущее. Год за годом всё в этой семье происходило на моих глазах…

Однажды за чаем в ответ на какую-то реплику жены Шмелевич тихо засмеялся:

- Лучше бы ты ревновала меня к молоденьким студенткам, Раинька - ревновать к любимой работе дело очень неблагодарное.

- Мне лучше знать, Миша, что и как тут делать, - печально ответила она, - молоденькие студентки не отберут тебя у меня, для этого ты слишком умен, а вот твоя работа…

Так и случилось. С одной из экспедиций Ларисиного отца привезли неживым. Я тогда была уже замужем и любила своего Ваню, но переживала сильно. Пару раз носила красивые камушки на могилу профессора, как у них это принято – не цветы. А потом запретила себе туда ходить, потому что и в самом деле будто оставляла вместе с теми камушками частичку своей души рядом с ним. Я долго скучала по его чуть сумбурным рассказам и быстрому говорку, по ароматному табачному дыму и теплой атмосфере внимания и заботы супругов друг о друге не напоказ, а потому что вот так… и только так для них и возможно было.