- Поплачь, поплачь, Оленька… - приговаривала старшая, даже не пытаясь остановить рыдания дочери: - Нужно же хоть иногда… нельзя замораживать в себе такое. Ты же, как неживая, как робот. А здесь можно – поплачь, выплесни хоть немного…

- Вот зачем ты, а? – стихала постепенно младшая.

Андрей, который хотел было уже уйти, замер за кустом, боясь обнаружить себя. И вынуждено услышал дальнейший их разговор:

- Шесть лет уже, Оленька… Ваня был хорошим, замечательным. Но отпусти ты уже это горе, прости ему его смерть и его тоже отпусти. Не нужно кого-то себе искать, просто взгляни вокруг – сколько же всего интересного! Не только работа твоя… Дети в тебе так сильно уже не нуждаются – выросли. Съезди куда-нибудь, развейся, отдохни, как люди отдыхают – не только телом, но и душой тоже.

- А душой, мама, я с ним до сих пор, - ровным, почти спокойным уже голосом ответила молодая, - иначе уже и не будет… мне есть что помнить, чем жить. Я и правда за любовью этой, как за стеной.

- Только ты за ней жизни не видишь, Ольга, - посуровел голос матери.

- Моя жизнь это дети и ты, и папа тоже... Пошли уже потихоньку, соловьев еще послушаем по дороге. Алябьева сейчас хорошо понимаю... иногда тоже хочется на ноты... не заточена на это дело - жаль, - деликатно высморкалась она и, похоже – поднялась со скамьи.

Андрей тоже встал и потянулся смотреть, как они уходят – две женщины, одетые опрятно и даже красиво. Молодая привлекала внимание не только стройной, скорее спортивной, чем женственной фигурой - была еще прическа. На ней Андрей растерянно залип - аккуратно и коротко стриженый затылок чуть выше переходил в форменное безобразие. Там царил полный бедлам – длинноватые волосы густыми волнистыми прядями раскинулись и торчали в разные стороны. Женщина привычно убрала их с лица, зачесав рукой назад и чуть повернулась. И он увидел… убранные локоны открыли кончик носа, висок и щеку, ничего больше рассмотреть он не успел. Но ей явно шел этот бедлам на голове… на ум пришло правильное определение -«живописный беспорядок».

Придя домой, он зачем-то набрал в поисковике – «короткие женские стрижки». Листал долго и наконец нашел что-то похожее и называлось это чудо чудное «боб на ножке». Неудивительно… улыбался он весь остаток вечера – нормально назвать это просто невозможно.

Подслушанный разговор потянул за какую-то ниточку в душе. Тогда он опять вернулся на лавочку и попытался разобраться в себе – что за раздрай там нарисовался, а в мыслях – полнейший бардак, как у кое-кого на голове. Что-то и правда его штормило. И сожаление непонятное… желание вдруг - куда-то идти, даже бежать, что-то делать… только бы успеть!

И еще легкая зависть к тому мужику – Ивану Короткову, потому что его любили. По-настоящему - честно, как только можно любить… даже если спустя шесть лет он все равно для нее самый-самый. А его вот не любили, и он никогда не любил женщину. Считал – просто не способен. Смотрел сейчас на Наташин портрет… хорошая. Он всегда ценил ее, но и только. А жаль… сейчас впервые в жизни ему стало жаль, что не знал, не испытал… И никто никогда не запоет над ним вот так - умываясь слезами.

Стариком себя вдруг почувствовал… ну ладно – пенсионером, для которого все основное в прошлом, когда уже всё постиг и всего достиг, как говорится. В свои сорок два он все же чего-то достиг, но не постиг, получается. Не довелось.

Вскочил тогда, тем же жестом, что и Она, отбросил волосы со лба, потер его – на хрена ему все это, что за бред? Выкинуть из головы…

Но уходил он с участка, взглянув по дороге на фото того мужчины. Вполоборота на него смотрел молодой еще совсем… ну да – тридцать два для него так и не случилось… и, похоже, очень приятный человек – широкая улыбка, озорной взгляд, нос чуть картошкой, волосы ежиком, густые брови чуть приподняты будто с вопросом. То, что он оказался далеко не красавцем, почему-то заставило думать о той женщине с непонятным теплом, верить в ее искренность.