Куда мне теперь? Я ведь в его квартиру купила занавеску для душа со «Звездной ночью» Ван Гога и там на кухонном подоконнике стоит горшочек с авокадо, выращенным из семечка моими собственными руками. Там был мой дом. А теперь его нигде нет.

— Забирай себе бабушкину квартиру, Варь, — сказала мама.

— Почему? — удивилась я. — Ты можешь ее сдавать.

— Я там выросла. Не смогу выбросить ни единой салфетки и убью чужих людей, если они поцарапают пианино, на котором я училась играть. А тебе надо где-то жить.

Так я и оказалась в двухкомнатной квартире на окраине Москвы, под самый потолок забитой хламом, который бабушка собирала всю свою жизнь. Чтобы как-то там обустроиться, нужно было выбросить как минимум половину. А как выбросишь вышитые вручную льняные скатерти — хоть и пожелтевшие, но красивые до умопомрачения? Как рука поднимется избавиться от сервиза «Мадонна» — голубой мечты всех семей еще каких-то тридцать-сорок лет назад?

И как, как можно избавиться от огромной радиолы пятидесятых годов — с проигрывателем и радио, ловящим зарубежные станции? Она стояла у бабушки в красном углу вместо икон, накрытая самой красивой вязаной салфеткой. А сверху громоздилась до потолка стопка древних пластинок — еще на семьдесят восемь оборотов.

По их вине и случилось самое странное знакомство в моей жизни…

2. Кое-что старое

Бабушкина квартира была похожа на все подобные квартиры — на сайтах поиска жилья их презрительно называют «бабушатниками» и считают, что подобную рухлядь надо отдавать даром и еще приплачивать жильцам.

Когда мы с Костей искали, что снять на двоих, так чтобы было близко и к его, и к моей работе, он сразу презрительно кривился, завидев восточный ковер, и пролистывал даже самые удобные варианты.

А мне нравилось, хоть я и стеснялась признаться. Наверное, потому что я всегда любила приходить к бабушке в гости, в ее уютный дом, всегда пахнущий вкусной едой и старомодными духами.

Время в этой квартире словно остановилось где-то в восьмидесятые годы — устроилось в кресле напротив телевизора «Рубин», укрылось вязаным пледом и уснуло, сладко посапывая.

Мы с мамой подарили бабушке новый современный телевизор — даже два! — один в начале двухтысячных, с плоским экраном и сотней каналов, другой — широкоформатный, высокого разрешения и с подключенной спутниковой антенной. Она очень любила смотреть National Geographic и ретро-фильмы, но старый ламповый агрегат так и не выбросила.

Ковры в квартире тоже обитали. На стенах — яркие, с восточными узорами; на полу — поскромнее, вытертые и блеклые. И вязаные дорожки в прихожей и узком коридоре между комнатой и кухней.

В маленькой комнате помещалась только высокая кровать со стопкой подушек, заботливо укрытых кружевными салфетками, трехстворчатый гардероб, запертый на ключ, и древняя швейная машинка с ножным приводом, служащая чем-то вроде туалетного столика. На ней были выставлены коробочки с лекарствами, лежали два тонометра — ручной и автоматический — и зеленая школьная тетрадка еще «тех» времен ценой в три копейки с гимном Советского Союза на обороте. В нее бабушка корявым старческим почерком записывала три раза в день показатели давления и отмечала погоду и самочувствие.

В большой комнате господствовала «стенка» — светлая, с застекленными шкафами; я помнила, как бабушка хвасталась, что удалось «достать» по знакомству такую красивую, полированную. Там же стояло то самое пианино, за которое мама готова была убить, и старый диван. Мы как-то заказали для него новые подушки, и бабушка долго жаловалась, что никак не привыкнет к их яркой расцветке. Будто кто-то чужой стал жить в ее доме.