Привычно раскладывая на полки обжигающе горячие буханки, Анна на секунду остановилась, утерла рукавом пот, подтянула огромные брезентовые рукавицы, защищающие руки от ожогов, и довольно произнесла:

-- Дух-то, дух-то от хлебушка какой! Оно, конечно, селяне все больше лепешки пекут. И дешевле выходит, и быстрей. А только без настоящего хлебушка жить грустно.

С одной стороны, смотреть на Анну было приятно: монахине явно нравилась та работа, которую она выполняет. С другой, раз она занимается этим много лет, то уже могла бы понять, что в слишком сильно протопленной печи буханки не пропекаются, оставаясь внутри слегка волглыми. Я настороженно улыбалась на ее речи, но молчала. Не мне воспитывать взрослую женщину, прекрасно живущую и без моих советов и комментариев.

Каждую полку с хлебом мы накрывали плотными и грязными листами брезента: хлеб должен отдохнуть после выпечки. Эти самые куски брезента выглядели отвратительно. Похоже, их не стирали никогда в жизни. Ткань была настолько жесткая, что больше походила на тонкую фанеру, и даже шла трещинами по корке, если попытаться согнуть ее. Кроме наслоений муки, на ней присутствовали и брызги жидкого теста, закаменевшие от времени, и просто грязь, скопившаяся за годы использования. Пожалуй, эта ночь и эта хлебопекарня стали для меня дополнительным источником стресса. Слишком уж здесь все было не так.

Пока хлеба остывали, мы с сестрой Анной сидели на улице перед входом в пекарню и тоже остывали: от жары я пропотела насквозь, и сейчас влажная одежда просто липла к спине. Обе двери в цех были открыты нараспашку.

-- Сейчас хлебушек остынет, сестры с молитвы вернутся. Можно будет тепленького поесть. Эх, и вкуснотень же, когда горбушечку посолишь, а она аж хрустит!

Я только смущенно улыбалась и согласно кивала головой.

С молитвы сестры вернулись втроем и некоторое время сидели молча рядом с нами на длинной лавке. Отдыхали. Одну буханку разрезали на толстые ломти и, круто посолив, ели с удовольствием, благостно вздыхая от запаха свежего хлеба. Даже лица женщин смягчились и появились легкие улыбки.

Минут через десять четвертая монашка подогнала к дверям запряженную крепким коньком телегу, где крепились два массивных деревянных стеллажа для буханок. Стеллажи заполнили еще горячим хлебом, вновь прикрыли брезентом. Сестра Анна присела на краешек телеги, взяла в руки вожжи и немного сердито сказала:

-- Ну, Клэр, ты чего? Стоишь, как непутевая! Садись, давай, рассвело уже, а нам еще сколь до города ехать.

Довольно неуклюже я забралась на неширокую скамеечку рядом с сестрой, и она тряхнула поводьями:

-- Но-о-о! Давай, Плешка, не дури! Но-о-о!

Лошадка смирно стояла пару минут, совершенно не обращая внимания на требования сестры Анны. Потом как будто кто-то нажал кнопку «пуск» вздрогнула, тряхнула головой, и тяжеленная телега задребезжала по каменным плитам монастырского двора.

Сидя рядом с пахнущей кислым хлебом и потом сестрой Анной, я с интересом оглядывала места, по которым мы ехали. Обычная проселочная дорога, глинистая и неровная. В ширину как раз, чтобы такая телега, как наша, прошла. Миновали какие огородные посадки и приблизились к той рощице, которая прятала за собой город.

Слыша слово «город», я понимала, что это не современный мегаполис. Но все же то, что я увидела, вызвало у меня уныние: довольно большое, широко раскинувшееся село. Практически все дома одноэтажные. Только в центре высится церковь, сложенная из красного кирпича.

Монастырь находился на небольшом холмике. И сейчас я оглядывала местное поселение почти со страхом. Если это город, то что тогда деревня?! Дома стояли очень тесно друг к другу, только в центре виднелись черепичные темно-красные крыши. В основном вместо черепицы использовалась солома. Сероватые, какие-то растрепанные «шапки» были нахлобучены на невообразимые домишки и хижины, составлявшие основную часть этого города. Ближе к окраине жались и вовсе невнятные лачуги и хибары.