Я протягиваю руки, чтобы удержать коробки, но Есения отшатывается от меня, как от прокаженного. Естественно контейнеры летят на пол. 

— Черт, — она снова выдыхает и уходит вниз так резко, что мой рефлекс поймать и удержать едва не срабатывает во второй раз. — Нет, нет, нет… Они помялись.

— Разве это влияет на вкус? — я тоже опускаюсь и помогаю ей собрать контейнеры. 

— Я лучше привезу другие. Тут мешанина, — она говорит, опустив лицо, и упрямо делает стопку из мятых коробок, которые не хотят стоять друг на друге. — Время еще есть, я могу приехать снова и привезти Маргарите нормальные образцы. 

Я не выдерживаю и перехватываю ее ладони. Она, как заводная игрушка, делает одно действие и не может выйти из замкнутого круга. Собирает и собирает стопку, хотя это невозможно.

И она продолжает прятать лицо. 

— Роберт запретил тебе смотреть мне в глаза?

Не хочу, но зло усмехаюсь.

Я прячу эмоции в оболочке злости, факт.

— Роберт, — еле слышно повторяет Яся и вдруг зажмуривается.

Я не понимаю ее поведения. От слова совсем. И меня раздражает, что она не может хотя бы глянуть в мою сторону. Я выбрасываю руку к ее лицу, но она опережает меня. Резко запрокидывает голову и смотрит в мои глаза.

Я же сбиваюсь.

С ней что-то не то…

Еще больше косметики?

Или…

Мать твою, нет!

Только не она. Не ее черты.

Я слишком хорошо знаю этот след. Растиражированная маска девочек-однодневок, которые лепят себя по одному шаблону. У одних и тех же мастеров с фиксированным по Москве прайсом. Она изуродовала себя. Не так сильно, как принято в эскорт-кругах, но первый шаг сделан. Это можно убрать? Вернуть назад? Она все меньше и меньше напоминает себя прежнюю, словно исчезает прямо на глазах.

— Не нравится? — она то ли улыбается, то ли кривится. 

И дергает ладони, чтобы забрать контейнеры, но вместо этого лишь сильнее наталкивается на мои руки. В то же мгновение срабатывает непонятный рефлекс, я обхватываю ее пальцы и тесно сжимаю, заставляя трещать пластиковые коробки. 

— Нравится, — выдыхаю. — Тебе идет.

Она усмехается.

— Значит не передумал? Помнишь, ты хотел заплатить мне? 

— Помню.

— До сих пор хочешь?

— Ближе к делу, малышка.

— Хорошо, я согласна, — она кивает и перестает вырываться. — Перекупи меня у него. 

Яся сама тянется ко мне. Рывком оказывается так близко, что ее дыхание чиркает над воротником рубашки. Она почти касается моих губ, зависает в последний момент и сдает чуть назад, утыкаясь лбом в мою шею. Она жадно жмется ко мне, словно хочет разжечь искру, а пальчиками водит по моим рукам. 

“Лучше ты”.

Произносит она так тихо, что я не уверен в том, что услышал.

— Будем считать, что аукцион состоялся, — добавляет она уверенней, после чего целует меня в шею. — Ты выиграл, милый. Именно ты.

Аукцион. 

Она запомнила это проклятое слово.

Стоило бросить глупость один-единственный раз, как оно врезалось в ее память.

Хотя это не глупость. 

Она двигается и доказывает, что я был прав. Она готова быть вещью, которой можно назначить цену.

— Одна ночь, да?

— Сейчас день, — отзываюсь.

— Ты сбиваешь цену?

Она поднимается губами выше, но я грубо перехватываю ее. Беру за подбородок и заставляю не двигаться. Я снова разглядываю ее родное/чужое лицо, чувствуя как сердце напитывается ядом.

— Сколько ты хочешь? — спрашиваю прямо.

— У тебя есть наличка?

— С собой тысяч пятьдесят. 

По ее глазам видно, что это мало.

— Остальное кину на карту, — я переношу ладони на ее плечи и вытягиваю наверх, поднимаясь. — Не обижу, не нервничай.

Я хочу это сделать.

Хочу заплатить. Хочу измять эту страницу, чтобы выбросить ее прочь с чистой совестью. Чтобы отпустило и перестало путать мысли. Ведь ее нет. Той нежной и ласковой Есении больше нет.