Села и оперлась локтем на деревянный стол с красивой скатертью, думая о том, какая же я несчастная и никчемная. В чужом доме, где меня не принимают, ворую еду. Глянула взгляд на часы. Еще и в шесть утра, когда все спят.

Но я должна подкрепиться, чтобы появилось молоко.

Когда с утра трогала грудь, она показалась пустой, скудно наполненной.

– Что ты делаешь?! – мама выползла на кухню в одной сорочке и возмущенно смотрела на меня.

– Ем, мама, Лейле нужно молоко, ты сама сказала.

– Я сказала, что мы ее на смесь переведем, когда ты уйдешь в дом Муссы.

Вот как, мама? Я отложила второй надкусанный бутерброд и чашку чая.

– Значит, ты со мной не поедешь? Я думала…

– Что ты думала? Здесь мой дом. Сколько можно дурью маяться? Я и так глупость совершила, когда связалась с твоим отцом, здесь, по крайней мере, у меня уважаемое положение…

– Уважаемое? – Я хмыкнула. – Синяки свои тоже уважаешь?

Не ожидала того, что сделает мама, а когда она двинула мне в скулу кулаком, уставилась на нее в ужасе. Остатки теплых чувств к ней умерли в эту минуту, и я поняла, что сама по себе.

– Заткнись, глупая девчонка, не тебе меня учить! Пошла к дочке! Я тут посижу, чтобы подумали, что меня голод с утра разобрал. Вот ведь наглая ты. Не знаешь своего места, – ворчала она и злобно смотрела на меня. – Корми дочь и оденься получше. Часам к десяти на рынок пойдем, еще успеешь выпасти овец, пора тебе купить приданое и пару приличных платьев.

Ничего я не сказала маме, только вышла из кухни, направляясь в спальню к сестре и ее мужу, где в люльке спала моя доченька, ради которой я всё вынесу, всё преодолею. Горечь скапливалась во рту, а быстро съеденная еда комком слиплась в голодном желудке. Пусть. Зато молока точно прибавится.

Мысленно обращалась к маме, выговаривала ей:

“Как же так, мама? Что же у тебя в сердце? Почему такой холод? Почему ты меня не любишь? Овцы тебе, мама, дороже родной дочери. Не думаешь обо мне совсем. Хочешь избавиться”.

Придется мне это окончательно принять, нельзя постоянно биться в закрытую дверь. Рано или поздно ты понимаешь, что сердцу придется зачерстветь, иначе не вынести людскую злобу, ненависть, пренебрежение.

– Где ты ходишь? – сестра с ребенком на руках, как обычно, встретила меня недовольным взглядом, который на этот раз не покоробил.

Я словно поставила между нами матовое стекло и не видела ее злых глаз. Пусть злится. Скоро я буду далеко отсюда. Я вцепилась в эту надежду как клещ, и она помогала мне выживать.

– Сладкая моя, как ты тут? Соскучилась по мамочке? Мама тебе сейчас даст молочка…

– Мы спим еще! Давай потише! – прошипела Бикташ и толкнула меня в спину.

Я покормила дочку в коридоре, любуясь ее умиротворенным личиком, и всё это время тихо рассказывала ей, как мы уедем далеко-далеко, от всех жестоких людей уедем, будем счастливы только вдвоем, и никто нас не найдет.

Потом передала малышку сестре, пошла одеваться. Овцы уже заждались. Сгрудились, увидев меня, блеяли. Надо было их напоить, а потом повести на холм, где они бы наелись вдоволь травы. С утра было зябко, наступали холода, и я снова предалась мечтам о том, что уеду с Лейлой в теплое местечко, где солнце будет ласковым и заменит мне всех ненавистных родных, которые в жизни не давали ни капли тепла.

Спустя час вернулась домой и с удивлением уставилась на сестру, поджидающую меня в стойле.

– Давай скорее, помыться тебе надо.

– Помыться?

Она поморщилась, ноздри затрепетали, оглядела меня с негодованием.

– А считаешь, не надо? На рынок пойдем. Что люди подумают?