На самом деле – нет, подумал я, но кивнул. И сердце у меня защемило. Я уже несколько дней не слышал оживленного щебета Джорджии. Она выглядела усталой, глаза ее погасли, и нетрудно было догадаться, что Хаджи Хану опять «вздумалось» исчезнуть, и звонков от него нет.

Спрашивать у нее, не связаны ли с наркотиками дела, по которым он уехал, видимо, смысла не имело.

Возможно, Джорджия и была права, и Хаджи Хан не вывозил наркотики из страны, но она была в него влюблена, и по этой причине сложно было верить в разумность ее рассуждений.

– Любовь делает нас дураками, – вздохнул однажды Шир Ахмад, глядя вместе со мной, как моя мать перебегает дорогу, чтобы повидаться с Хомейрой.

Учитывая, что любовь еще и слепа, хотелось бы понять, отчего люди тратят столько сил, гоняясь за ней… Впрочем, в то время мне нужны были факты, а не поэзия.

Первой мыслью было поговорить с Джеймсом, потому что, как журналист, он просто обязан был знать, кто чем занимается в этой стране. Но хотя мой английский и стал намного лучше, для обсуждения подобной темы его все же не хватало, а дари Джеймса так и не продвинулся дальше «салям алейкум».

С Мэй поговорить я тоже не мог – мы с ней не стали друзьями. И мне казалось, что точно так же, как мужчин, она не любит и мальчиков – возможно, потому, что однажды, будь на то воля Аллаха, мы вырастаем и становимся мужчинами.

А Пир Хедери, хоть и слепой, был, похоже, не настолько мудр, насколько можно было ожидать от слепца, – я начинал догадываться, что он изрядно приукрашивает свои истории, компенсируя темноту, в которой ему приходится жить.

И я решил поговорить со Спанди. В конце концов, это он сказал, что Хаджи Хан заправляет наркотиками, значит, откуда-то он об этом узнал.

Поэтому, в первый раз за четыре месяца, я покинул Вазир Акбар Хан и отправился на Чикен-стрит.

Что-то есть в Чикен-стрит удивительное и будоражащее, но что именно – сказать не могу. Никак не удается понять.

Может, это гвалт и суета, вечно царящие здесь; или шутливые зазывания торговцев, перекрикивающих автомобильные гудки; или толпы народу и забитые машинами и ручными тележками мостовая и тротуары; или перебранки между водителями, то и дело норовящими нарушить одностороннее движение; или гомон детей, пристающих к туристам; или запах кебабов, что доносится из Синемапарк. А может быть, и все разом – восхитительная, великолепная смесь, которая делает этот маленький уголок Кабула подобным живому, дышащему, огромному зверю.

Если парламент – мозг столицы (да поможет нам Бог!), то Чикен-стрит – ее сердце.

Есть, правда, кое-что получше, чем Чикен-стрит, и это – Чикен-стрит в дни Рождества, когда иностранцы празднуют день рождения своего пророка Иисуса.

На три недели здесь воцаряется необычная, почти божественная атмосфера – деньги охотнее переходят из рук в руки; нищим подают быстрее, чем те успевают заикнуться о своих больных, умирающих детях; сияют огнями в ранних сумерках витрины магазинов; туристы увешаны гроздьями сумок и пакетов с подарками; на всех лицах – счастливые улыбки, и чаще слышится смех, а не брань, когда прохожие спешат укрыться от налетевшего внезапно снежного шквала или спотыкаются о кучи мусора, наваленные по обеим сторонам улицы.

Чикен-стрит переживала именно это изумительное время, и вернуться на нее было здорово. Все равно что вернуться домой.

– Фавад!

Ко мне подбежала Джамиля и крепко обняла – чего через несколько лет сделать уже не смогла бы, не оказавшись в тюрьме для сбившихся с пути девушек. Личико ее раскраснелось от холода, глаза сверкали.