– Если ты о Хаджи Халид Хане, то да, знаю.

– И кто же? – не поверил он.

– Бизнесмен из Джелалабада. Возит дизель и масло из Пакистана, а еще запчасти для «тойот» из Японии.

– Ну да, конечно, возит, – засмеялся Спанди, хлопнув меня по спине. – Побойся Бога, Фавад! Это же Хаджи Хан! Хаджи Хан, бич талибов; сын одного из самых знаменитых афганских моджахедов и один из крупнейших наркоторговцев страны. Это – Хаджи Хан, Фавад. Я узнал его сразу, как увидел. И он пьет чай в твоем доме и спит с твоей подружкой!

Афганистан славится двумя вещами – войнами и выращиванием маков.

И сколько ни старается международное сообщество положить конец и тому и другому, мы сейчас, кажется, преуспеваем в обоих занятиях как никогда.

После побега талибов в 2001 году начались разговоры о «демократии», и в течение двух лет все получили право голосовать; женщин пустили в парламент, девочек – в школу; появились законы, защищающие невинных, и все, что натворили предыдущие правители, было вроде бы исправлено.

Но среди этой суматохи все как будто забыли, что в Афганистане уже есть свод законов, система правосудия, которая просуществовала тысячи лет и является такой же частью нашей жизни, как горы Гиндукуш. И, кажется, все пришли к согласию, что «демократия» – штука хорошая, но человек, совершивший убийство, всегда должен быть готов к тому, что ему придется с этой системой столкнуться.

Кровная месть в Афганистане вершится порой не одно поколение, и людей погибает так много, что никто уже не помнит в конце концов, кто начал первым.

И хотя правительство приказало всем сдать оружие ради блага страны, никто этого делать не спешит, потому что здесь слишком быстро все меняется. И вот, влиятельные люди на севере и западе по-прежнему сражаются за территорию и власть; армейские командиры на востоке продолжают стрелять в пакистанцев, которые незваными лезут на нашу землю; талибы на юге ведут войну с афганцами и иностранцами; взрослые на улицах колотят мальчишек; мальчишки колотят мальчишек помладше, и все колотят ослов и собак.

А маковые посевы тем временем все всходят и всходят, и в газетах пишут, что в этом году был рекордный урожай и Афганистан стал крупнейшим в мире производителем опиума.

Моя мать говорит, что каждый должен стараться стать лучшим в своем деле, но мне кажется, что, говоря это, она имеет в виду нечто другое. Спортивные состязания, к примеру, или религиозное обучение.

И пусть я пока знаю мало, я уверен, что война – это плохое дело, потому что люди гибнут или теряют руки и ноги, и женщины из-за этого плачут; и еще я уверен, что выращивание мака – тоже дело нехорошее, потому что так говорит Запад, а вслед за ним – президент Карзаи.

Поэтому, думается мне, с моей стороны не было ни наивностью, ни эгоизмом то, что я счел Хаджи Халид Хана – вернее, Хаджи Хана, как я теперь знал, – с его опытом насилия за плечами и опиумными деньгами в кармане, мужчиной не подходящим для английской девушки, живущей в Кабуле и вычесывающей коз, чтобы заработать себе на пропитание.

Оставалось только, непонятно каким образом, убедить в этом Джорджию.

Ибо, как сказала однажды моя мать и как обнаружил на собственном горьком опыте Пир Хедери, любовь – слепа.

– Хаджи Хан ведь родом из Шинвара, а не Джелалабада, верно? – спросил я у Джорджии, когда она пила кофе на крыльце дома. Было холодно, и она куталась в мягкое серое пату – последний подарок от возлюбленного перед его отъездом на восток.

– Да, из Шинвара, – сказала она. – Но в Джелалабаде у него дом, и обычно он живет там. А почему ты спрашиваешь?