– Вы купили медицинскую карту?

– Купили, – она подтверждает печально.

– И какой диагноз?

Яна отвечает:

– Не помню. Кажется, что-то с головой… Оформили через дурку. Но вообще, – она говорит, – отмазка — не так уж и дорого: тысяч сто. Даже ты могла бы потянуть. Тем более ты же всегда мечтала о сыне…

Старость – эпилог жизни. Если бы меня назвали Наташей, к началу девяностых у меня был бы долгожданный сын. Я стала бы толстой и неряшливой, но этим милой Пьеру… Еще неизвестно, каким бы он вырос… Во всяком случае, теперь был бы совсем взрослым…

– А ты – о дочери. – Мне не хочется это обсуждать. То время давно ушло. У нас обеих взрослые дети.

– Так я – и сейчас… надеюсь, – она отворачивается к окну, смотрит во двор. Я помню эту ее привычку: вечно отворачивалась, когда речь заходила о чем-нибудь важном. – Ты не будешь против?..

– Против чего?

– Кажется, они встречаются.

– Кто?

– Кто-кто, – ее голос отзывается эхом. – Мой Витька. С твоей Сашкой.

– А ты откуда знаешь?

Я не слышу ее ответа.

Когда выгодно, моя подруга всегда отмалчивалась.

Я опускаюсь на табуретку. Машинально вытираю клеенку. Конечно, Яна – ни при чем. Это Александра. Сказала о случайной встрече – тогда-то у меня и мелькнула эта мысль. Но я не дала ей хода… Кухонная тряпка летит в раковину. Ну, подумаешь, встречаются… Мало ли кто с кем встречался… В крайнем случае придет в гости. Вот и посмотрим, что из него выросло. И вообще… Я вытираю руки о фартук. Сын за отца не отвечает. При чем здесь этот мальчик, чья мать хозяйничала на моей кухне, пока я работала как лошадь, между прочим, и ради него?..

– Вот именно, при чем? – она снова стоит передо мной – руки в брюки. – Не понимаю, зачем тебе понадобилось выдумывать. Ради него!.. Ради моего сына ты бы палец о палец не ударила. Мне-то не надо втюхивать! Надеялась заклеить своего Фридриха… А? Скажешь, нет? А то – разумное, доброе, вечное… Скажи еще честность, усердие, самопожертвование… Брось ты эту манеру – прятаться за слова. Имей мужество признаться, – эту фразу она произносит учительским тоном. – И запомни: тогда мы все жили в животном царстве. В животном царстве слова не катят. Ни-ка-кие… Хоть это тебе понятно? – она поддергивает модные брюки, садится к столу.

Если не поддернуть, на коленках вздуются пузырями.

– Эти брюки тебе малы. Врезаются, – я указываю пальцем. – Здесь и здесь.

Конечно, можно выбрать пошире, но в Европе снова носят узкое…

– По-твоему, я – жирная корова? – В ее голосе звякает угроза: как коровий колокольчик, как капли о дно подойника.

– Во всяком случае, – что мне до ее звяканья? – уже не лань.

– Хочешь сказать – старуха? Толстая и уродливая? – Она вертится перед зеркалом. Втягивает живот. – Учти: женщине столько лет, сколько ее любовнику.

Видно, ее дела плохи: раньше выдумывала собственные теории, теперь повторяет чужие слова.

– У тебя есть любовник? – я отодвигаю чашку.

– Главное, – она одергивает штанины, сгоняя лишние складки, – у меня есть муж.

В ее устах это – сильный довод. Я отвожу глаза.

Раньше мы не касались этой темы.

– Брось! – я глушу приступ раздражения. В сущности, он возник на пустом месте. – Давай уж как раньше: будем чтить собственные традиции. Только этого не хватало: ссориться из-за мужиков.

– Ну и правильно! – она подпирает щеку. – А у тебя? Как у тебя на личном фронте?

– Никак.

Я думаю: «Это я – старуха».

– Тоже мне, старуха! – она фыркает. – Отлично выглядишь. Стройная как дэвушка… И улыбка – супер. Что бы ни случилось, всегда улыбаешься.

– Это не улыбка, а мышечное напряжение… – если смотреть со стороны, я действительно улыбаюсь. Всегда улыбалась.