Сказал и сам понял, что толка от этого не будет практически никакого. Даже если отстреляю все патроны, на судьбу захватываемого города это никак не повлияет. А вот полный расход скудного боезапаса из нас сразу же автоматически сделает беззащитных жертв.

Лейтенант госбезопасности это тоже прекрасно понимал, а потому покачал головой и прошептал:

– Отставить! Всё кончено. Уходим отсюда подальше, а то не ровён час нас заметят.

Пригибаясь насколько возможно, я, уклоняясь от кустов и веток, всё время норовивших ударить по больному лицу, следовал за командиром, а сам размышлял над тем, как именно нам нужно будет поступить, чтобы спасти тех, кто уцелеет и попадёт в плен.

«И Алёна ещё в госпитале осталась, – терзался я. – Что с ней сделают эти подонки, когда вместе с другими медсёстрами она окажется у них в руках, даже представить себе не могу!»

В голове действительно не мог уложиться весь ужас происходящего, а потому, когда мы углубились в лес на довольно внушительное расстояние, я остановился и поинтересовался у Воронцова о наших дальнейших действиях.

– Лёша, мне самому трудно и противно такое говорить, но у нас нет другого выхода, кроме как попробовать догнать обоз и следовать дальше с ними. Это единственное верное решение в данный момент. Любое другое будет сравнимо с самоубийством, – ответил чекист, с грустью посмотрев на меня.

– А наши что, уцелеют? С ними как? С медиками? Они же могут выжить. И им нужна будет наша помощь, чтобы вырваться из плена, – сказал я, прекрасно понимая, что Воронцов уже всё решил.

– Пойми – всё кончено. Немцев в десятки, сотни раз больше. Ты прислушайся, – он кивнул в сторону Новска, – стрельба почти стихла. Ты же, думаю, понимаешь, что это означает.

Я прислушался и был удивлён: действительно, ни взрывов снарядов, ни звуков стрельбы, ни рычания моторов, ничего не стало слышно, хотя мы отошли не так далеко. Только шум леса, ветра и дождя, который вроде бы вновь стал усиливаться.

Воронцов увидел, что я стою в нерешительности, поправил повязку на плече и, подойдя ближе, сглотнув, произнёс командным голосом:

– Боец Рабоче-крестьянской Красной армии Забабашкин, ты сделал всё, что мог. И теперь я приказываю тебе отступать и возвращаться на воссоединение с обозом. – Он вновь сглотнул и прохрипел: – Мне чего-то совсем плохо, поэтому, если что, приказываю тебе меня оставить, а самому искать наших. Ты слышишь?! Я приказываю!

Его хриплый голос усталого и замученного болью человека на меня никакого глубокого впечатления не произвёл. Более того, я даже захотел хохотнуть от несуразности и искусственности момента. Это было как-то нелепо, что ли. Мне показалось, чекист говорит мне не как живому человеку, а программирует меня, будто я какой-то робот.

Но потом я понял, сколько чувств, эмоций и сил он вкладывает в эти слова, и у меня защемило сердце.

Воронцов не был трусом, он был готов умереть за Родину при необходимости в любой момент, но здраво оценивал происходящее и, даже почти не имея сил, думал не о себе, а, как настоящий командир, об общем деле и целесообразности. И очевидно, эта целесообразность подсказывала ему, что смысла нам соваться сейчас в город и просто так умирать нет.

Я всё прекрасно понимал и был благодарен ему за это.

Однако, несмотря на приступ сентиментальности, я всё же решил возразить:

– Нельзя бросать наших. Наверняка там есть выжившие. Надо их освободить.

Воронцов посмотрел на меня, как мне показалось, с сожалением и, вздохнув, уставшим голосом ответил:

– Я же тебе говорю: это не в наших силах. Всё, разговор закончен.